Квадратная шкала была рядом. Цифры на ней означали количество. Еремеев установил лимб на отметку «1 л». Оглядевшись, нашел подходящую посуду, подставил под кран и решительно нажал кнопку.
Загорелся огонек: синтезатор принял заказ. Что-то зарокотало за панелью, звякнуло, потом забулькало. Прошла еще минута — и тонкая струйка упала из крана и звонко ударилась о дно подставленного термоса.
Когда струя иссякла и лимб на панели вернулся к нулю, Еремеев нагнулся и опасливо понюхал прозрачную жидкость. Запах был отвратителен. Но у футболиста не было оснований не доверять ни механизму, ни Истомину, рассказавшему ему, как в давние времена употребляли эту жидкость.
Он поднес термос к губам и глотнул. Перехватило дыхание, обожгло, на глазах выступили слезы. Он закашлялся, потом долго и глубоко дышал и с отвращением отставил термос.
Но уже приятно жгло в желудке, закружилась голова. Она кружилась все сильнее, и это показалось Еремееву страшно смешным.
Он схватил термос и сделал еще глоток.
Прелестно, думал Нарев, презрительно морщась. Бесконечно изысканная ситуация.
Бесконечно изысканная ситуация. Остается только синтезировать шнурок попрочнее и найти достаточно крепкий крюк. Наилучший выход из положения…
Он и правда оказался в незавидном положении. И винить было некого. Можно, конечно, каяться перед самим собой — не следовало, мол, тогда говорить о суде; можно было оправдываться: сказал, не подумав, не учтя всех последствий… Но Нарев великолепно знал, что сказал он это тогда намеренно, потому что иначе капитан так и остался бы хозяином положения, вернулся бы к власти. Но Нарев тогда решил, что править отныне будет он сам: не к этому ли он стремился много лет? И добился, наконец; в других местах ему приходилось заваривать кашу и покруче, и сходило, а здесь вот не сошло.
Размышляя, он пришел к выводу, что накопленный им ранее опыт был все-таки односторонен. Входившие в состав Федерации планеты не были однородны по формам общественного устройства: на новых, только начинавших осваиваться мирах бывали всяческие отклонения, потому что в таких условиях инициатива и энергия одного человека значили куда больше, чем на планете с устоявшимся образом жизни, налаженной экономикой и сплотившимся обществом. Жизнь Нарева и протекала в основном на таких планетах — он называл их молодыми, — где не составляло большого труда повернуть события по-своему. Правда, через какое-то время все приходило в норму, и Нарев уезжал потому что стабилизировавшемуся обществу он был не нужен, а наоборот — вреден, и уезжать нередко приходилось в большой спешке. И здесь, на борту «Кита», ему показалось, возникла та же ситуация, когда энергичный человек мог установить такой порядок, какой ему нравился. Он так и повел дело — и оказалось, что просчитался.
Теперь, раздумывая над причинами своей неудачи, он уже понимал, что потерпел неудачу, и лишь остальные еще не видели этого — Нарев ясно видел два обстоятельства, которые он не принял вовремя во внимание. Первое заключалось в том, что на планетах, где он бывал раньше, можно было вести свою политику, строя ее на нехватке чего-то. Здесь обстановка была совсем иной, и этого он своевременно не учел: тут не было материальной неустроенности, а была духовная — а как бороться с нею, Нарев не знал. Второе же обстоятельство заключалось в том, что раньше, на других планетах, Нарев, как правило, не знал людей, над которыми стремился возвыситься, и судьба их, в общем, его не интересовала. А тут людей было мало, и Нарев в один прекрасный миг понял, что не может относиться к ним, как раньше, что они не безразличны ему, и судьба их — это и его судьба, потому что (и это было еще одно, дополнительное обстоятельство) уехать отсюда и обо всем забыть оказалось невозможно, и тут ему предстояло жить до самого конца.
Поэтому-то вражда между пассажирами и экипажем, которую он, как он теперь признавал, вызвал сознательно, все больше беспокоила его. Выпустив духа из бутылки, он понял, что не может загнать его обратно хотя бы потому, что это стало единственной эмоциональной отдушиной, стало тем, вокруг чего люди могли хоть в какой-то мере сплотиться. Если не было любви, место ее всегда заменяла ненависть. Последствия обещали быть страшными. И Нарев не хотел их, на этот раз от души не хотел — и впервые в жизни не знал, как предотвратить беду.
Он был уже согласен даже на тот вариант, который раньше с презрением отвергал: на признание своей несостоятельности, на уход от власти. Но чувствовал, что время было упущено, и даже это сейчас уже не помогло бы. Для того чтобы взаимная неприязнь (чтобы не сказать сильнее) пассажиров и экипажа перестала существовать, надо было найти другую точку ее приложения. Какую же?
Была только одна такая точка. И хотя Нареву крайне не хотелось поворачивать дело таким образом, он с унынием констатировал, что иного выхода нет.
Прелестно, подумал он опять.
Прелестно, подумал он опять. Когда я, строго говоря, приносил вред, меня любили. Сейчас я, пожалуй, действительно спасу эту планету. Но — увы…
Что ж, так и сделаем — и будь, что будет!