Иутин, шагавший справа на подобающей дистанции, свернул из коридора в круглый холл с куполообразным, имитирующим небо потолком. Вдоль стен тут были высажены деревья с серебристой листвой и покрытый алыми бутонами кустарник, среди растений стояли скамейки из пластика нежных расцветок, а в середине журчал, боролся с мертвой тишиной фонтан. В нишах, затененных зеленью, виднелись двери, тоже окрашенные в разные цвета, от багряного до нежно-фиолетового и белого. Но черный и синий среди них не попадались, и Тревельян припомнил, что у кни’лина основные цвета ассоциируются с временем суток и небесными явлениями. Черный назывался ночным цветом, белый — дневным, красный — утренним, то есть торжественным и радостным, желтый и зеленый — первым и вторым лунными, а синий — вечерним, траурным и печальным. Вероятно, строители станции знали, что в земных пределах черный цвет обозначает траур, поэтому он тоже был исключен.
— Все растения — с северного сайкатского материка, — промолвил Иутин, делая широкий жест. — Красиво, не правда ли? Ты доволен?
— Я счастлив, словно в моей душе порхает медоносный мотылек, — сказал Тревельян, перефразируя строфы из Книги Начала и Конца. Книга была основой йездан’таби, религии клана похарас . Впрочем, ни тоже относились к ней с большим пиететом.
— Ты читал Йездана Сероокого? — с удивлением поинтересовался третий генетик.
— Разумеется, ньюри Иутин. Я же специалист по гуманоидным культурам, занимаюсь социальной ксенологией.
— На каких мирах ты побывал?
— На многих. Осиер, Гелири, Пекло, Хаймор, Пта, Горькая Ягода… Не знаю, как они называются у вас. Еще посетил Харшабаим-Утарту.
— Йездан великий! Ты был у хапторов? Ты должен рассказать мне об этом!
— Непременно, — пообещал Тревельян. — Мы сядем здесь, у фонтана, откроем бутылочку вина и…
Иутин вздрогнул.
— Прости, ньюри, но мы не пьем ваши напитки.
— О, конечно! Ты меня прости — я так забывчив!
Держась на расстоянии пары метров друг от друга, они подошли к багряным дверям.
Иутин коснулся створки, и она засветилась. Свечение было слабым — знак, что в комнатах никого нет.
— Твои личные апартаменты, — произнес третий генетик. — Ты можешь распаковать багаж или отдохнуть. Времени хватит на то и на другое — мы спим дольше вас, людей.
— Я найду, чем заняться, — прощаясь, Ивар согнул колени. — Благодарю, ньюри Иутин. Встретив меня, ты оказал мне честь.
— Не слишком большую, ньюри Ивар. Я ведь зинто.
С этими загадочными словами кни’лина удалился, оставив Ивара чесать в затылке. Он не знал, кто такие зинто, хотя готовился к этой экспедиции весьма основательно. Как ему помнилось, сведения о зинто в земных анналах отсутствовали.
Наконец, решив еще раз покопаться в записях, Тревельян приложил ладонь к двери и, когда она отъехала в сторону, перешагнул порог. Первый зал его отсека был овальным, просторным и обставленным изящной мебелью из золотистого дерева: пяток треугольных столов и при них — широкие кресла или небольшие диваны, обтянутые кожей. В центре торчали на хромированных ножках голопроекторы, рядом был сложен багаж, пищевой раздаточный автомат и стенные шкафы в количестве дюжины были затянуты прозрачной пленкой, и за тремя арками виднелись другие помещения: ванная с круглым бассейном, спальня и кабинет.
— Ну и хоромы! — пробормотал Тревельян, озираясь. — Что я тут буду делать? В теннис играть? Так ведь не с кем!
Он обошел все комнаты — большие, в форме круга или эллипса, поскольку в помещениях кни’лина углов не имелось. Постоял у кровати, тоже круглой и такой величины, что в ней мог улечься орангутан, да не один, а с гаремом подруг. Сбросил комбинезон и башмаки, прошлепал к сумке с одеждой, вытащил плоский маленький контейнер, хранившийся между парадных кафтанов и, шепнув заветное слово, сдвинул крышку. Там лежала одна из его наград, полученных за Осиер, — Обруч Славы из платины с крупными изумрудами, и за центральным камнем, игравшим роль объектива, таился крохотный чип призрачного Советника и секретаря.
В этом молекулярном устройстве хранились память и разум Олафа Питера Карлоса Тревельяна-Красногорцева, командора Звездного Флота и предка Ивара в девятнадцатом или двадцатом колене. Дед, как называл его Тревельян, воевал с половиной рас, известных человечеству его эпохи, и погиб героем в возрасте за девяносто, командуя крейсером «Паллада» в битве с дроми. В том сражении, произошедшем пять веков назад, три земных крейсера разгромили вражескую флотилию из семнадцати дредноутов и сотни малых кораблей, так что вблизи Бетельгейзе, где случилась та битва, до сих пор плавали обломки и клубился разреженный газ. Флагману «Паллада», идущему во главе крейсерского построения, досталось больше остальных — дроми пробили защитное поле, и плазменный язык, слизнув орудийную башню, добрался до рубки. Первый пилот и старший навигатор сгорели живьем, а командор лишился ног, печени, почек, левой руки и уха, но, поддерживаемый медицинским имплантом, продолжал руководить сражением, пока дроми, зеленокожих жаб, не размазали по всей космической окрестности. После этого он позволил себе истечь кровью, однако его разум, гигантский опыт и боевые таланты были сохранены в молекулярном кристалле. Тревельян, как любой из наблюдателей Фонда, имел право взять с собой Советника и обычно имплантировал его в висок. Но кни’лина относились к имплантам с большим подозрением, так что на этот раз деду пришлось устроиться в обруче.