Сэти заглянула Возлюбленной в лицо и улыбнулась. Тихо, осторожно она обошла своих девочек, чтобы разжечь огонь в плите. Сперва растопку — бумагу, немного щепок, а уж когда разгорится, можно подбросить и дров. Она осторожно кормила огонь, пока он не набрался сил и не заплясал, точно дикий и могучий зверь. Когда она вышла на улицу, чтобы принести еще дров, то не заметила у крыльца уже полузанесенных снегом мужских следов. Поленницу за домом совсем замело. Сэти расчистила ее сверху и набрала полную охапку дров — столько, сколько могла унести. Она даже заглянула в пустой сарай и снова улыбнулась — тому, что больше ей не нужно будет помнить, — и подумала: «Она ведь даже не сердится на меня. Ничуточки не сердится».
Теперь ей стало ясно, что тени, державшиеся тогда за руки на дороге, были вовсе не Поль Ди, Денвер и она, Сэти. Это были они трое. Они трое, что вчера вечером держались друг за друга, катаясь на коньках; они трое, что потом прихлебывали из кружек горячее молоко с ванилью. И раз уж случилось так, что ее дочь смогла вернуться домой оттуда, где времени не существует, то, конечно же, и сыновья ее смогут к ней вернуться, и они непременно вернутся, куда бы ни ушли.
Теперь ей стало ясно, что тени, державшиеся тогда за руки на дороге, были вовсе не Поль Ди, Денвер и она, Сэти. Это были они трое. Они трое, что вчера вечером держались друг за друга, катаясь на коньках; они трое, что потом прихлебывали из кружек горячее молоко с ванилью. И раз уж случилось так, что ее дочь смогла вернуться домой оттуда, где времени не существует, то, конечно же, и сыновья ее смогут к ней вернуться, и они непременно вернутся, куда бы ни ушли.
Было так холодно, что Сэти даже погрела языком передние зубы. Сгибаясь до земли под тяжестью дров, она снова обошла дом кругом и поднялась на крыльцо — так и не заметив полузасыпанных снегом следов мужчины на той же тропинке, по которой шла сама.
Девушки все еще спали, хотя переменили позы: обе теперь придвинулись ближе к огню. Грохот ссыпавшихся в ящик дров не разбудил их; они лишь слегка пошевелились во сне. Сэти тихонько подбросила в плиту дров, не желая будить сестер, счастливая оттого, что они тут, при ней, спят у ее ног, пока она готовит им завтрак Очень плохо, конечно, что она опоздает на работу, очень, очень плохо! Но — впервые за шестнадцать лет? И все равно очень плохо.
Она разбила два яйца во вчерашнюю мамалыгу, сделала густое тесто и испекла лепешки, к которым поджарила остатки ветчины; все было готово еще до того, как Денвер, первой, окончательно проснулась и застонала.
— Что, спина болит?
— Еще как! Ох!
— Ничего, спать на полу, когда спина болит, очень полезно.
— Черт, как больно! — пробормотала Денвер.
— Может, ты вчера так сильно шлепнулась? Денвер улыбнулась.
— А здорово было! — Она повернулась к Бел, слегка похрапывавшей во сне. — Может, мне ее разбудить?
— Нет, пусть отдыхает.
— Она любит провожать тебя по утрам.
— Я знаю, что любит, — откликнулась Сэти. — Ну и успеет еще, проводит. — И подумала: пожалуйста, сперва как следует подумай, прежде чем говорить с ней, прежде чем дать ей понять, что тебе все известно. Подумай о том, чего больше не нужно помнить. И сделай так, как советовала Бэби: сперва как следует подумай, а потом сложи свое оружие — навсегда. Поль Ди уверял меня, что мир широк и в нем найдется место, где и я смогу жить счастливо. Он плохо понимал меня. Зато сама я понимала все это хорошо. Все, что происходит за дверями моего дома, не имеет ко мне ни малейшего отношения. Мир — здесь, в этой комнате. Здесь все так, как оно и должно быть.
Они ели как мужчины — жадно и сосредоточенно. Говорили мало; им вполне хватало того, что все они вместе, сидят рядом и можно посмотреть друг другу в глаза.
Когда Сэти повязала голову платком, взяла свой узелок и направилась наконец в город, уже близился полдень. Однако, выйдя из дому, она по- прежнему не только не заметила следов на снегу, но и не услышала голосов, взявших в кольцо дом номер 124.
Тащась по колее, оставленной в снегу чьей?то повозкой, Сэти с волнением думала о том, что больше не должна вспоминать, и голова у нее кружилась от этого. Я больше ничего не должна помнить! Я даже ей ничего не должна объяснять. Она же все понимает. И теперь я могу забыть, как не выдержало горя и остановилось сердце Бэби Сагз; как мы все решили, что это чахотка, хотя никакой чахотки не было и в помине. И ее глаза — когда она приносила мне передачи в тюрьму — я тоже теперь могу забыть; и то, как она рассказывала мне, что Ховард и Баглер поправились, только друг друга ни на шаг не отпускают и все время держатся за руки, даже когда играют, но особенно — когда спят. Она приносила мне еду в корзине, сверточки были такие маленькие — чтобы можно было просунуть их сквозь прутья решетки; и потом шептала всякие новости: мистер Бодуин намерен посетить судью — пойти прямо в суд, она все время это повторяла: прямо в суд, словно она или я знали, как это делается.
Что цветные женщины Делавэра подали петицию, требуя для меня помилования и отмены казни через повешение. Что двое белых священников приходили к нам домой, хотели со мной поговорить и за меня помолиться. Что приходил еще какой?то газетчик.. Она пересказывала мне новости, а я все объясняла ей, как мне необходимо какое?нибудь средство от крыс. Она хотела, чтобы я отдала ей Денвер, и даже руками всплеснула, когда я наотрез отказалась сделать это. «А где ж твои сережки? — спросила она. — Я их для тебя сберегу». И я сказала, что их отобрал тюремщик, чтобы, как он говорил, защитить меня от меня самой. Он, видите ли, считал, что я что?нибудь могу над собой сделать с помощью крючков от сережек Бэби Сагз удивленно прикрыла рот рукой. «А тот учитель из города уехал, — сообщила она. — Заполнил требование вернуть ему беглых рабов и уехал. Тебя обещали отпустить — на похороны. На службу?то в церковь не разрешили, а на кладбище отпустят». И меня действительно отпустили. Шериф вез меня на кладбище и отворачивался, когда я кормила Денвер. Ни Ховард, ни Баглер меня к себе и близко не подпустили, не дали даже по голове их погладить. Кажется, на кладбище было полно людей, но я видела только сам гробик Преподобный отец Пайк говорил очень громко, но я не расслышала ни слова — лишь первые три; а через несколько месяцев, когда Денвер уже можно было кормить не одним молоком, меня выпустили насовсем. Я сразу пошла и заказала для тебя надгробие, но у меня не хватило денег, чтобы сделать надпись, так что я совершила, можно сказать, обмен — расплатилась тем, чем смогла, и до сих пор жалею, что не попросила резчика написать на камне все три слова, которые тогда расслышала в речи преподобного отца Пайка: возлюбленной дочери моей, а ведь ты и есть возлюбленная дочь моя, и, наверно, не стоит так уж сожалеть, что удалось вырезать только одно слово, и не стоит все время думать о тех девушках, которые работают по субботам на бойне… Теперь я могу забыть, что мой поступок сломал жизнь Бэби Сагз. У нее больше не было ее Поляны и ее друзей. Лишь стирка чужого белья и починка чужой обуви. Теперь я могу все это забыть, ибо стоило мне возложить камень на твою могилку, как ты заявила о своем присутствии в нашем доме и уж старалась, чтобы никто об этом не забывал, всем покоя не давала. Я тогда, правда, этого не понимала. Думала, ты на меня злишься. А теперь знаю: если ты и сердилась тогда, то теперь уж точно не сердишься — ведь ты сама вернулась ко мне, в мой дом, значит, я все?таки оказалась права: нет для нас другого мира вне стен нашего дома. Мне только вот что нужно знать: насколько страшен тот шрам?