— Рассказывай дальше.
— И все остальные. Мои братья и… маленькая сестренка. Мать их туда заранее отослала, и они дожидались ее у бабушки Бэби. И ей, конечно, во что бы то ни стало нужно было попасть к ним. А эта девушка Эми ей помогла.
Денвер остановилась и вздохнула. Начиналась самая лучшая часть истории. Та часть, которая вся была про нее. Она и любила ее и ненавидела: ей всегда казалось, что где?то есть у нее, Денвер, неоплаченный счет и оплатить его непременно нужно. Но кому она должна платить по счету и что именно для этого должна сделать, оставалось неясно. И сейчас, глядя на оживленное лицо Возлюбленной, видя, как жадно та впитывает каждое ее слово, задает всякие вопросы о цвете и размере различных вещей, упорно желая все понять, Денвер вдруг начала видеть и чувствовать то, о чем говорила: вот девятнадцатилетняя рабыня — всего на год старше Денвер — бредет по темному лесу, стремясь к своим детям, которые так далеко сейчас от нее. Она страшно устала, очень боится и наверняка заблудилась. Но самое главное — она одна- одинешенька, а внутри у нее еще один ребенок, о котором она тоже должна позаботиться. За ней гонятся, может — с собаками, наверняка — с ружьями; и уж конечно, у охотников огромные, хищные зубы. Ночью ей не так страшно — ведь ночь одного с нею цвета, но днем каждый звук кажется ей выстрелом или крадущимся шагом преследователей.
Денвер все это теперь видела и чувствовала сама — через Возлюбленную. Чувствовала все, что могла тогда чувствовать ее мать. Видела, как все это происходило. И чем больше подробностей она вспоминала и добавляла в свой рассказ, тем больше это нравилось Возлюбленной. Порой Денвер даже предупреждала ее вопросы, сама наполняя живой краской и живым биением сердца те жалкие обрывки, которые когда?то получила от матери и бабушки. Ее соло, таким образом, вскоре превратилось в дуэт; они лежали рядышком на постели, и Денвер старалась удовлетворить жадное любопытство Бел, подобно любовнику, который заботится единственно о том, чтобы доставить радость и наслаждение своей возлюбленной. Темное стеганое одеяло с двумя оранжевыми квадратами тоже, конечно, было тут — Бел без него заснуть не могла. Одеяло пахло травами, и прикосновение его напоминало руки — неугомонные руки вечно занятых работой женщин: сухие, теплые, чуть шершавые. Денвер рассказывала, Возлюбленная слушала, и обе изо всех сил старались воспроизвести то, что происходило на самом деле, про что знала одна только Сэти, и только она одна могла это помнить и облечь в слова. Какой был голос у Эми, какое у нее горячее дыхание, похожее на жар костра. Как быстро менялась погода среди этих холмов — там было холодно ночью и жарко днем, неожиданно наплывали туманы. Как беспечно она вела себя с этой белой девушкой — эта беспечность была рождена отчаянием и подкреплена мимолетными взглядами Эми и ее добрыми губами.
— Незачем вам бродить по этим холмам, мисс.
— Нет, вы только ее послушайте! А ты?то зачем сюда пришла? Ведь если тебя поймают, так голову враз отчикают. За мной?то никто не гонится, а вот за тобой точно гонятся. — Эми сильно нажала пальцами, массируя свод ее стопы.
— Чей это ребенок?
Сэти не ответила.
— Ты даже и этого не знаешь? Боже мой! — Эми вздохнула и покачала головой.
— Больно?
— Немного.
— Это хорошо. Чем больнее, тем лучше для тебя. Ничего не вылечишь без боли, ты же знаешь. Ну чего ты все ерзаешь?
Сэти приподнялась на локтях. От долгого лежания на спине она чувствовала между лопатками жгучую боль. Огонь перекинулся с ног еще и на спину: она вся взмокла, так это было ужасно.
— У меня спина очень болит, — сказала она.
— Спина? Господи, ну и досталось тебе. Повернись?ка, дай я посмотрю.
С невероятным трудом, так что ее даже затошнило, Сэти перевернулась на правый бок. Эми расстегнула платье у нее на спине и, увидев то, что там было, воскликнула:
— Господи ты боже мой! — и умолкла.
Сэти догадывалась, что там, должно быть, что?то ужасное, потому что больше Эми не сказала ни слова, лишь пальцами легонько касалась ее спины, и слышалось только ее дыхание. Сэти не могла пошевелиться, не могла лежать ни на животе, ни на спине, а если ложилась на бок, ее истерзанные ноги соприкасались, и это вызывало нестерпимую боль. Наконец Эми заговорила — словно во сне:
— Это же дерево, Лу. Настоящее вишневое деревце. Смотри, вот ствол — с красной корой, сильно расщепленный — он полон соков; а вот здесь от него отходят ветки, много веток А вот на них листья, во всяком случае, очень похоже. И черт меня побери, если это не цветы! Маленькие беленькие цветочки — как у вишни. Да, у тебя на спине целое вишневое дерево, Лу. В цвету. Интересно, что задумал Господь, дозволяя такое? Меня, конечно, тоже не раз били, но ничего подобного я не помню. У мистера Бадди рука была тяжелая, злая. Бил меня кнутом только за то, что я прямо ему в глаза посмотрела. Правда. Один раз я посмотрела ему прямо в глаза, и он так разъярился, что запустил в меня кочергой. Небось догадался, о чем я подумала.
Сэти застонала, и Эми, умолкнув, переложила израненные ноги Сэти повыше, чтобы основная нагрузка приходилась на ляжки.