Эта мысль лишь мелькнула и тут же пропала, а может, и не возникала вовсе. Сэти ждала, когда маленькая антилопа у нее внутри снова начнет протестовать. Странно, и почему она все время представляла себе антилопу? Сэти никогда ни одной антилопы не видела. Может, это воспоминание о той, давнишней ее жизни, что была до Милого Дома, о детстве, о тех местах, где она родилась (то ли в Каролине, то ли в Луизиане)? Хорошо она помнила только песню и танец. Даже собственную мать она помнила хуже. Мать показала ей старшая девочка, которой было уже восемь и она присматривала за младшими ребятишками: показала на одну из множества женских спин, движущихся над залитым водой полем. Сэти терпеливо ждала, когда эта спина доберется до конца ряда и выпрямится. И увидела: на ее матери была фетровая шляпа, а у всех остальных соломенные — существенное отличие в этом мире тихо переговаривавшихся, вечно согнутых женщин, каждую из которых звали «Мам».
— Сэ?ти!
— Да, мам?
— Не оставляй ребенка одного.
— Хорошо, мам.
— Сэ?ти!
— Что, мам?
— Принеси щепок для растопки.
— Хорошо, мам.
Ох! Но когда они пели… И, ох, когда они танцевали!.. Порой они танцевали тот самый танец антилопы. Мужчины вместе с женщинами, одна из которых точно была ее «мам». Они меняли свое обличье и превращались в кого- то иного. В своевольных, ничем не связанных диких животных, чьи копытца чувствовали ритм ее сердца лучше, чем она сама. Как и эта антилопа в ее животе.
«Наверное, матери этого ребенка так и суждено умереть в зарослях дикого лука на проклятом левом берегу Огайо». Вот что тогда было у нее на уме; она так и сказала Денвер. В точности так И ее это вовсе не пугало, особенно если учесть, что тогда ей больше не нужно было бы делать ни шагу. Однако, представив себе, как она лежит здесь мертвая, а маленькая антилопа еще живет — сколько она сможет прожить? час? день? сутки? — в ее безжизненном теле, она так ужаснулась, что громко застонала, и этот стон заставил человека, бредущего по тропе шагах в десяти от нее, остановиться и прислушаться. Сэти не слышала самих шагов, но вдруг почувствовала, что кто- то остановился неподалеку, а потом почувствовала запах волос. И услышала голос, который спрашивал: «Кто здесь?» Так Все ясно. Ее обнаружил какой?то белый мальчишка. У него тоже, как и у тех, хищные зубы и мерзкие желания. Даже теперь, среди холмов и сосен, почти достигнув великой реки Огайо, всей душой стремясь к своим трем малышам, один из которых может умереть с голоду, не дождавшись молока, которое она несет, после того, как пропал ее муж, после того, как у нее украли молоко, а спину превратили в чудовищное месиво, после того, как осиротили ее детей, — даже после всего этого легкой смертью она не умрет. О нет!
Она рассказывала Денвер, что вдруг нечто вошло в нее прямо из земли — страшно холодное, но живое — как будто челюсти заходили внутри. «Ледяные челюсти», — говорила она. И вдруг ей захотелось увидеть глаза того белого мальчишки, захотелось вырвать их зубами, прокусить ему щеку.
— Я вдруг почувствовала нестерпимый голод, — рассказывала она Денвер. — Ужасно! Мне ужасно хотелось впиться в его глаза. Ждать я не могла.
И она, приподнявшись на локте, немного проползла — подтягиваясь и раз, и другой, и третий, и четвертый — навстречу тому молодому голосу, который все спрашивал:
— Эй, кто это там, а?
«Подойди да посмотри, — думала Сэти. — И это будет последнее, что ты увидишь». Сперва появились чьи?то ноги, и она решила: что ж, видно, придется так выполнять волю Твою, Господи, — сейчас я эти ноги отгрызу.
— Теперь?то я смеюсь, — говорила Сэти дочери, — а я ведь действительно так думала.
Я просто не успела. Но мне ужасно хотелось сделать это. Я была как змея. Ничего, кроме собственных челюстей и голода, не чувствовала.
Но это был вовсе не мальчишка. А белая девушка. Жуть какая оборванная, нечесаная — видно, из самых что ни на есть разбедняцких бедняков. И она сказала:
— Ой, гляди?ка, черномазая! Вот это да! В жизни не поверила б!
И дальше следовала та часть истории, которую Денвер любила больше всего.
Девушку звали Эми, и вот уж кому действительно нужны были крепкий бульон и побольше мяса. Руки у нее были узловатые и тонкие, как стебли сахарного тростника, а на голове — такая копна волос, что хватило бы на пятерых. Взгляд какой?то медлительный. Она вообще на все смотрела подолгу. Уставится — и смотрит. Зато говорила ужасно много и быстро, даже непонятно, как она успевала дышать. А руки?тростинки оказались удивительно крепкими, прямо железными.
— Ну, знаешь, ни разу в жизни не видела более испуганного лица! Чего это ты? И что здесь, в темноте, делаешь?
Распластавшись на траве, как змея, — ей все казалось, что она теперь стала змеей, — Сэти открыла было рот, но вместо ядовитого зуба и раздвоенного языка на свет явилась истина.
— Я убежала, — сказала Сэти. Это были первые слова, произнесенные ею за целый день, и она выговорила их с трудом, так сильно распух и болел язык — С такими ногами? Ах ты господи! — Девушка присела на корточки и уставилась на распухшие ступни Сэти. — У тебя, случайно, ничего нету поесть, а?