Рассчитывая обрести душевный покой, она совсем позабыла о другой душе: душе ее малышки дочери. Кто бы мог подумать, что дитя способно на такую ярость? Нет, отдаться среди будущих надгробий резчику под злобно?голодными взглядами его сына было мало. Еще предстояло прожить долгие годы в доме, опустошенном гневом ребенка, которому перерезали горло; вспоминать те десять минут, когда она лежала, широко раздвинув ноги и прижавшись спиной к камню цвета зари, сверкавшему яркими блестками — они были длиннее целой жизни, более жгучими, чем кровь, что лилась из раны на шее ее девочки и капала с пальцев, густая, как масло, и липкая.
— Можно переехать в другой дом, — предложила она как?то своей свекрови.
— А зачем? — спросила Бэби Сагз. — Нет в этой стране такого дома, где из каждого угла не смотрело бы горе мертвых негров. Нам еще повезло, что хозяйничает ребенок А что, если бы сюда явился дух моего мужа? Или твоего? Нечего и говорить о переезде. Ты судьбу не гневи: ты счастливая, у тебя ведь еще трое. Трое цепляются за твою юбку, а еще одна беснуется, переворачивая дом, напоминая о себе — оттуда. Тебе грех жаловаться. У меня их было восемь. И ни одного не осталось. Четверых продали, еще четверых как не бывало, и все они, наверно, тоже бесчинствуют в чьем?нибудь доме. — Бэби Сагз провела ладонью над глазами. — Моя первая девочка… Я только и помню, что она подгоревшую хлебную корочку любила. Это тебе как? Восемь детей родила — и помню только это.
— Позволяешь себе помнить, — возразила тогда Сэти. Теперь у нее тоже остался только один ребенок: мальчиков прогнал из дому дух малышки. И она уже начинала забывать Баглера. У Ховарда по крайней мере голова была такой формы, что захочешь — не забудешь. Что же до прочего, она немало сил потратила, чтобы помнить как можно меньше — чем меньше, тем спокойнее. Вот только мысли не всегда ей подчинялись. Бежит она, скажем, по полю, мечтая об одном — поскорее добраться до насоса и смыть зеленый травяной сок и лепестки ромашек с исхлестанных травой ног.
И ни о чем таком не думает. Ни о том, как мужчины вошли в амбар и вволю натешились над нею, — эта картина теперь столь же безжизненна, как и ее спина, где нервные окончания утратили чувствительность, а задубевшая кожа напоминает стиральную доску. И даже слабого запаха чернил, или дубовой коры, или вишневой смолки, из которых эти чернила делаются, она теперь не ощущает. Вообще ничего. Чувствует только, как ветерок овевает лицо, пока она спешит к воде и смывает лепестки ромашек и семена трав, смывает тщательно и думает только об одном — сама виновата: решила сдуру сократить путь на полмили, не заметила, как высоки уже травы, и теперь ноги до колен невыносимо чешутся и зудят. И тут что?то случается. Плеск воды; башмаки и чулки, брошенные как попало у тропинки; пес Мальчик лакает из лужи у ее ног — и вдруг откуда ни возьмись появляется Милый Дом, надвигается, катится прямо на нее, и вся усадьба раскидывается перед нею во всей своей бесстыдной красоте, хотя от каждого листика на тех деревьях хочется взвыть во весь голос. С виду усадьба вовсе не казалась ужасной, и Сэти удивлялась: неужели и ад — тоже место красивое? Ну, там, разумеется, адское пламя и серой пахнет, но только все это скрыто в платановых рощах. И на суках самых прекрасных сикомор в мире — повешенные. Ей стало стыдно: вспомнила шелест тех удивительной красоты деревьев, и только потом — людей. И сколько она ни старалась, но сикоморы каждый раз вспоминались ей прежде парней, и она никак не могла простить за это собственную память.
Смыв последний лепесток ромашки, Сэти двинулась дальше, к дому, по дороге подобрав свои чулки и башмаки. И словно для того, чтобы еще сильнее наказать ее за избирательность памяти, на крыльце, не более чем в сорока шагах, сидел Поль Ди, последний из мужчин Милого Дома. Лицо его Сэти никогда бы не спутала ни с одним другим, но все же спросила:
— Это ты?
— Вернее, то, что от меня осталось. — Он встал и улыбнулся ей. — Ну как ты, детка? Вижу, вижу, что босиком идешь.
И когда она вдруг рассмеялась, смех полился свободно и молодо.
— Да мне все ноги травой на лугу исхлестало. Да еще ромашка налипла.
Он сморщился так, словно проглотил полную ложку чего?то горького.
— И не говори! Ужасно, когда эта ромашка к голым ногам липнет!
Сэти смутилась. Скомкала чулки и сунула их в карман.
— Ну что ж, заходи в дом.
— Хорошо у тебя тут на крыльце, Сэти. Прохладно. — Он снова сел, глядя куда?то за дорогу, на луг — боялся, что глаза выдадут проснувшееся вдруг желание.
— Восемнадцать лет, — проговорила она тихо.
— Восемнадцать, — откликнулся он. — И готов поклясться: все восемнадцать лет я куда?то шел. Можно и мне тоже? — Он кивком показал на ее босые ноги и принялся расшнуровывать ботинки.
— Хочешь ноги вымыть? Давай?ка я тебе тазик с водой принесу. — Теперь она была от него совсем близко.
— Да нет, чего там. Не впервой. Этим ногам еще топать и топать.
— Не можешь же ты уйти прямо сейчас, Поль Ди! Погости хоть немного.
— Ну, по крайней мере Бэби Сагз?то я повидать должен. Где она, кстати?
— Умерла.