Ну хоть один?то разок может он сказать: нет, спасибо, больше не хочу? Я сыт и не могу проглотить ни кусочка? Я сыта, черт меня побери! Хватит с меня двух мальчишек с хищными острыми зубами, один сосет мою грудь, другой держит, не дает вырваться. Хватит с меня. Хватит с меня этого книгочея учителя, который все следит за нами, все что?то записывает. Я всем этим сыта по горло, черт меня побери! И я не хочу возвращаться назад за добавкой. А тут еще выясняется, что муж мой спрятался на чердаке прямо над моей головой, там, где, как он думал, никто его искать не станет, — и видел оттуда все то, что я ни видеть, ни вспоминать не хочу, хоть глаза закрывай. И не остановил их — смотрел и не вмешивался. Но мой прожорливый ум говорит: ой, вот спасибо, я с удовольствием съем еще! Ну хорошо, вот тебе еще. Раз уж не могла остановиться, этому теперь не будет конца. И вот я слушаю, как муж мой сидел на корточках у маслобойки и размазывал по лицу масло и сыворотку, потому что из головы у него не шло то молоко, которое они отняли у меня. Что же касается моего мужа, тут и спрашивать нечего: если уж он так сломался тогда, то теперь, конечно же, мертв. И раз Поль Ди видел его, но не мог ни спасти, ни утешить, потому что в рот ему вставили железный мундштук, то было и еще кое?что, о чем Поль Ди может рассказать мне, и мой ум, разумеется, захочет это узнать и ни за что не скажет: нет, спасибо, больше мне не надо. А я не желаю об этом знать, и я не обязана это помнить! У меня есть другие заботы: нужно, например, позаботиться о завтрашнем дне, о Денвер, о Бел, о собственной старости и болезнях, не говоря уж о любви.
Но ее жадному уму на будущее было наплевать. Перегруженный прошлым и желающий получить побольше подробностей, он не оставлял ей возможности подумать о завтрашнем дне. В точности как тогда, в зарослях дикого лука, на берегу Огайо, в полдень: самое большее, что она тогда могла себе представить, — это еще один шаг. Другие же сходят с ума, а она что, особенная? У других же случается, что башка перестает работать, мозги свихиваются набекрень, и все вокруг им начинает казаться не таким, как есть, — это, наверно, и случилось с Халле. А может, оно и неплохо было бы: сидеть с ним рядом на корточках за молочным сараем, у маслобойки, и размазывать холодное комковатое масло по лицу, а на все остальное плевать. Чувствовать, как масло скользит, липнет к рукам, втирать его в волосы, продавливать сквозь пальцы… Ах, как было бы просто кончить все именно там! Закрыть за собой дверь в этот мир. Захлопнуть ее. Давить пальцами масло. Но трое ее детей, укрытых одеялом, сосали тряпочки с сахарной водой на пути в Огайо, так что какие уж тут забавы с размазыванием масла. Поль Ди тоже вышел на веранду и тронул ее за плечо:
— Я не хотел рассказывать тебе об этом,
— А я не хотела про это знать.
— Я не могу взять свои слова обратно, но могу больше никогда к этому не возвращаться, — сказал Поль Ди.
Он очень хочет рассказать мне все, подумала она. Он хочет, чтобы я спросила, как ему самому тогда пришлось — когда язык стиснут железным мундштуком, когда желание сплюнуть так велико, что от этого плачешь. Она знала о таком наказании и несколько раз видела его там, где жила до Милого Дома. Видела, как в железо заковывали мужчин, молодых парней, маленьких девочек, женщин. Видела то безумие, что появлялось у них в глазах, когда им в рот вставляли железные удила и дергали, выворачивая губы. После такого наказания разодранные губы и растрескавшиеся уголки рта еще как?то удавалось вылечить с помощью гусиного жира, но язык болел очень долго и безумный ужас никогда не исчезал из глаз.
Сэти подняла голову и посмотрела Полю Ди прямо в глаза, пытаясь разглядеть там какой?нибудь след былого.
— В детстве я видела людей, — заговорила она, — которым в рот вставляли железные удила; они всегда потом выглядели какими?то дикими. Вряд ли такое наказание — за что бы их ни наказывали — приносило пользу: люди после этого теряли разум.
Вряд ли такое наказание — за что бы их ни наказывали — приносило пользу: люди после этого теряли разум. А у тебя в глазах я ничего такого не вижу. Глаза у тебя совсем не дикие.
— Знаешь, есть способ поселить во взгляде человека безумие, но есть и способ изгнать его оттуда. Я их оба знаю, но еще не решил, какой из них хуже. — Он сел рядом с ней на ступеньку. Сэти посмотрела на него. В гаснущем свете дня его лицо, темно?коричневое, осунувшееся, чем?то вдруг тронуло ее.
— Хочешь мне все рассказать? — спросила она.
— Не знаю. Я никогда об этом не рассказывал. Ни одной живой душе. Иногда пел, но никогда никому не рассказывал.
— Ну так давай, расскажи. Я могу тебя выслушать.
— Возможно. Возможно, у тебя даже хватит сил. Вот только я не уверен, что сумею. Сказать обо всем так, как надо. Дело ведь было вовсе не в железном мундштуке — нет, не в нем.
— А в чем же? — спросила Сэти.
— В петухах, — сказал он. — В том, как они смотрели на меня, когда я шел мимо.
Сэти улыбнулась:
— Это под той сосной?
— Да. — Поль Ди тоже улыбнулся. — Их там, должно быть, штук пять было — на ветки взгромоздились — и еще по крайней мере штук пятьдесят несушек.