Яблоневый сад, как оказалось, находился в штате Делавэр, где жила та ткачиха. Она поймала его как раз вовремя — он только успел покончить с колбасой, которой она накормила его, — и он, плача, забрался к ней в постель. Она выдала его за своего племянника из Сиракьюс: для этого потребовалось всего лишь называть его именем этого племянника. Но через восемнадцать месяцев он уже снова вглядывался в даль — искал цветущие деревья, только на этот раз он ехал в повозке.
А через некоторое время ему удалось наконец запихнуть все: Альфред в штате Джорджия, смеющегося Сиксо, школьного учителя, Халле, всех своих братьев, Сэти, петуха Мистера, вкус железного мундштука, размазанное масло, запах горящего орешника, листки из учительской записной книжки — в жестянку из?под табака и спрятать ее в своей груди. И когда он добрался до дома номер 124, ничто на свете не могло бы заставить его открыть эту жестянку.
* * *
Она выгоняла его.
Совсем не так, как он выгонял тогда маленькое привидение — с шумом и грохотом, с разбитыми окнами и перевернутыми банками с вареньем. Но тем не менее она его выгоняла, и Поль Ди не знал, как это остановить: со стороны казалось, что он уходит сам. Незаметно, постепенно уходит все дальше от дома номер 124.
А началось все очень просто. Однажды после ужина он сидел в кресле- качалке у плиты: от усталости ломило все кости, он был исхлестан рекой — и задремал. А проснулся от шагов Сэти, спускавшейся по белой лестнице, чтобы приготовить завтрак.
— Я думала, ты ушел вчера куда?нибудь, — сказала она.
Поль Ди застонал и с изумлением обнаружил себя в том же кресле, где задремал вчера вечером.
— Господи, неужели я всю ночь проспал в этом кресле?
Сэти рассмеялась:
— Да уж врать не буду: проспал.
— Почему же ты меня не разбудила?
— Я будила. Раза два или три. А после полуночи сдалась; мне показалось, что ты куда?то ушел.
Он встал: вопреки всем ожиданиям спина ничуть не болела. Даже нигде не хрустнула. Ноги и руки тоже были в полном порядке. И он чувствовал себя выспавшимся и прекрасно отдохнувшим. Бывает, решил он, попадаются же такие благословенные места, где всегда отлично спится. Иногда у корней какого- нибудь дерева; иногда прямо на пристани; иногда на голой скамье, а один раз он отлично выспался, скорчившись на дне лодки. Чаще всего такое бывает в стоге сена — так что не всегда лучше всего спится на кровати. А вот здесь таким местом оказалось кресло?качалка. Странно: он по опыту знал, что мебель?то как раз самое плохое место для сна.
На следующий вечер он снова заснул в кресле; потом снова. Он привык заниматься с Сэти любовью почти каждый день и, чтобы не смущаться под взглядом сияющей Бел, по?прежнему поднимался в спальню по утрам или сразу после ужина. Но отчего?то спалось ему лучше и удобнее всего в кресле- качалке. Он решил, что это, должно быть, его спина виновата — опора ей нужна после тех ночей в сырой норе в Джорджии.
Так оно и продолжалось, и, возможно, он бы даже привык, но однажды — после ужина, после посещения Сэти — он спустился вниз, сел в кресло?качалку и понял, что ему тут не сидится. Наверх ему тоже подниматься не хотелось. Раздраженный, мечтая об отдыхе, он открыл дверь в комнату Бэби Сагз и рухнул на постель, где умерла старая негритянка.
Там он и уснул. Пока что вопрос был решен — по крайней мере так ему казалось. Он перебрался туда, и Сэти не возражала: за восемнадцать лет она уже привыкла спать одна на двуспальной кровати, пока не заявился Поль Ди. Неплохо и с той точки зрения, что в доме были молодые девушки, а Поль Ди настоящим мужем Сэти все?таки не был, А поскольку он с прежней охотой поднимался к ней до завтрака или после ужина, жалоб от Сэти не поступало.
Так оно и продолжалось, и, возможно, он бы привык и к этому, да только однажды вечером — после ужина, после посещения Сэти — он спустился вниз, лег на кровать Бэби Сагз и почувствовал, что ему на ней не лежится.
Он решил, что дом гнетет его, вызывая приступы глухого протеста. Такое бывает у мужчин, когда женщина и ее дом начинают привязывать мужчину к себе; тогда мужчине хочется заорать во весь голос, или что?нибудь сломать, или сбежать оттуда подальше. Ему такое состояние было хорошо знакомо — он много раз испытывал его, в доме той ткачихи в Делавэре, например. Но он всегда связывал это раздражение с женщиной, которая жила в надоевшем доме. Теперешнее же свое состояние он никак не мог связать с Сэти, женщиной, которую он с каждым днем все больше и больше любил: любил ее руки, когда она мыла или перебирала овощи; любил ее губы, когда она облизывала кончик нитки, вдевая ее в иглу, или перекусывала ее, окончив шов; любил бешенство в ее глазах, когда она защищала своих девочек (Возлюбленная тоже теперь была ее девочкой) или любую чернокожую женщину от несправедливой хулы. Кроме того, в приступах тревоги не было глухого протеста, здесь он не задыхался, и ему вовсе не хотелось отсюда сбежать. Просто он не мог, не в состоянии был спать ни в спальне наверху, ни в кресле?качалке, ни теперь вот еще — в кровати Бэби Сагз. Он перебрался в кладовую.
Так оно и продолжалось, и, возможно, он бы привык и к этому, да только однажды вечером — после ужина, после посещения Сэти — он лег на свой тюфячок в кладовке и понял, что ему и тут не место. Все повторилось снова, и теперь он переместился в холодную кладовую, вернее, сарай, стоявший в отдалении от дома номер 124; там он улегся, свернувшись, на двух мешках со сладким картофелем и стал смотреть на большую жестянку с жиром, вдруг догадавшись, что все эти переселения происходят не просто так И нервы здесь ни при чем: его предупреждают.