С огромным усилием, покрывшись испариной, он заставляет себя представить, что это он сам лежит на постели Сэти, и, когда это ему удается, сразу наступает облегчение. Поль Ди переходит в другую спальню. Спальня Денвер, в отличие от предыдущей, тщательно убрана. Но и здесь Сэти нет. Может, она вернулась на прежнюю работу? Может, ей стало лучше с тех пор, как он разговаривал с Денвер? Поль Ди снова спускается по лестнице, оставляя себя воображаемого там, где надо, на той узкой кровати. Присаживается у кухонного стола. Что?то ушло из дома номер 124. Что?то большее, чем люди, жившие здесь. Большее, чем Возлюбленная или мерцающее красное пятно. Он не может назвать это, но в какой?то миг ему кажется, что там, за ускользающим словом, вспыхивает нездешний свет и кто?то льнет к нему ласкаясь и обвиняя.
Справа, где приоткрыта дверь в гостиную, слышится чей?то голос, поющий песенку. Тихую и нежную, точно колыбельная. Он различает несколько слов. Что?то вроде: «Высокий Джонни, широкий Джонни. Гвоздики вымокли в росе, мой Джонни». Ага, думает он, вот она где! Так и есть. Лежит под стеганым одеялом из пестрых лоскутков. Ее волосы, словно темные тонкие корни добрых злаков, рассыпались и вьются по подушке. Ее глаза, безотрывно смотрящие в окно, настолько безжизненны, что он не уверен, узнает ли она его. Здесь, в этой комнате, слишком много света. Все выглядит словно уже проданное.
— «Наперстянка мне до плеч, — поет Сэти. — Лютик до колен. Сладкий клевер нас возьмет в свой душистый плен…» — Она теребит в пальцах длинную прядь волос.
Поль Ди откашливается, чтобы как?то прервать это пение.
— Сэти?
Она поворачивает голову.
— Поль Ди.
— Ах, Сэти!
— Я сделала чернила, Поль Ди. Он бы никогда не смог такого написать, если бы я не сделала ему чернила.
— Какие чернила? Кто?
— Ты сбрил бороду? — Да. Что, плохо?
— Нет. Ты выглядишь очень хорошо.
— Черти напутали. А что это ты, я слышал, и с постели не встаешь?
Она улыбается и улыбка медленно тает у нее на лице; потом она снова отворачивается к окну.
— Мне нужно поговорить с тобой, — наклоняется он к ней.
Она не отвечает.
— Я видел Денвер. Она тебе сказала?
— Да. Она приходит днем. Денвер. Она все еще со мной, моя Денвер.
— Встать тебе нужно с этой постели, девушка! — Он начинает нервничать. Что?то ему это напоминает.
— Я очень устала, Поль Ди. Так устала. Мне нужно немного отдохнуть.
Теперь он понимает, что это ему напоминает, и кричит на нее:
— Нечего тут мне умирать! Это постель Бэби Сагз! Так вот ты, значит, что задумала? — Он так зол, что готов убить ее. Потом берет себя в руки, вспомнив о предупреждении Денвер, и шепчет: — Что ты задумала, Сэти?
— Ох, ничего я не задумала. Совсем ничего.
— Слушай, — говорит он.- Днем здесь будет Денвер. Ночью здесь буду я. Я намерен о тебе заботиться, слышишь? Прямо сейчас и начну. Первое вот что, пахнешь ты, прямо сказать, не очень. Лежи, лежи. Не шевелись. Сейчас я воды согрею… — Он умолкает. — Ничего, Сэти, если я согрею немного воды?
— И сосчитаешь, сколько у меня ног? — спрашивает она, глядя на него.
Он подходит к ней ближе.
— И разотру тебе твои усталые ноги.
Сэти закрывает глаза, поджимает губы. Она думает: нет, эта постель у окна — вот и все, что мне нужно. И еще отдохнуть. И нечего ноги мне растирать, да и ни к чему это теперь. Там и тела?то не осталось, чтобы его мыть, даже если он, предположим, умеет это делать. Он что же, будет обмывать ее по частям? Сперва лицо, потом руки, бедра, ступни, спину? И наконец ее измученные груди? Но если он будет обмывать ее по частям, то не распадется ли она на части? Сэти открывает глаза, понимая, как опасно ей смотреть на него.
Но все?таки смотрит. Угольно?черная кожа, морщинка между полными любви и преданности, ждущими глазами. И она видит в нем то самое, благословенное, что позволяло ему зайти в любой дом и заставить женщин плакать и рассказывать ему обо всем на свете. Потому что при нем они могли плакать. Плакать и рассказывать такие вещи, какие изредка говорили только друг другу; и она может плакать и говорить ему, что время уходит, что она звала, но Ховард и Баглер не оборачивались и шли все дальше и дальше по железнодорожной колее, словно не слышали ее; что Эми сперва боялась остаться с ней, потому что ноги у нее были просто безобразные, а уж про спину и говорить нечего; что ее мать поступила с ней жестоко, что она нигде не могла найти ее шляпу, что…
— Поль Ди?
— Что, детка?
— Она оставила меня. -Да, детка. Не плачь.
— Она была самым моим дорогим сокровищем.
Поль Ди присаживается рядом с ней на кресло?качалку и рассматривает стеганое лоскутное одеяло, пестрые карнавальные лоскутки. Руки его бессильно свешиваются между коленями. Слишком много чувств вызывает у него эта женщина, так что голова раскалывается от боли. Он вдруг вспоминает попытки Сиксо описать свои чувства к той женщине с тридцатой мили. «Она мой сердечный друг, понимаешь? Она меня с земли поднимает, возвышает меня. Вот будто берет те отдельные кусочки, из которых я состою, и делает меня целым, а потом возвращает меня мне самому. Знаешь, хорошо, когда женщина — твой сердечный друг!»