Разговор закончился, и Джани велела Денвер прийти через несколько дней: ей нужно время, чтобы убедить своих хозяев в необходимости новой служанки — на ночь, потому что она, Джани, по ночам своей собственной семье нужна.
— Мне?то с этого места уходить никуда не хочется, да только не могут же эти люди отнять у меня все мои дни и ночи?
Что здесь будет нужно делать по ночам Денвер?
— Просто быть тут. На всякий случай. На случай чего?
Джани пожала плечами:
— А вдруг пожар случится? — И она улыбнулась. — Или дожди так сильно размоют дорогу, что я не смогу вовремя сюда добраться с утра. Или припозднившимся гостям что?нибудь понадобится, или нужно будет что?то убрать после их ухода. Да мало ли что, и не спрашивай меня, что там белым может по ночам понадобиться.
— Они вроде бы всегда были хорошими белыми.
— О да! Они хорошие. Ничего не могу сказать. Я бы ни за что их на других хозяев не променяла, вот как!
Обнадеженная, Денвер двинулась было в обратный путь, но тут на завалинке у черного хода увидела негритенка с полным ртом денег.
Ничего не могу сказать. Я бы ни за что их на других хозяев не променяла, вот как!
Обнадеженная, Денвер двинулась было в обратный путь, но тут на завалинке у черного хода увидела негритенка с полным ртом денег. Голова у него была запрокинута назад, руки засунуты в карманы. Огромные, как две луны, глазищи и разинутый рот с красными губами. Волосы у него торчали немыслимыми пучками. Он стоял на коленях. А во рту величиной с чайную чашку у него лежали монеты — платить посыльному, почтальону и прочее, но там могли бы с тем же успехом лежать пуговицы, булавки или яблочное варенье. На приступочке, где помещались его колени, было написано: «К вашим услугам».
Новости, которые узнала Джани, распространились среди других цветных женщин. Покойная дочь Сэти, которой та перерезала горло, вернулась и полностью взяла над ней власть. Сэти на пороге смерти; вся покрылась пятнами, вертится волчком, меняет обличье и вообще — одержима дьяволом. А вернувшаяся дочь бьет ее, привязывает к кровати и повыдергала у нее на голове все волосы. Потребовалось немало дней, чтобы эта история приобрела подлинные очертания, а женщины, дав волю чувствам, несколько успокоились и стали оценивать ситуацию более трезво. Они разделились на три группы: те, кто верил в худшее; те, кто вообще ничему не поверил; и те, кто, как Элла, пытался докопаться до сути.
— Элла, что там такое с Сэти?
— Скажи лучше, у нее в доме, а не с ней самой.
— А что, правда, та ее дочь вернулась? Убитая?
— Так мне сказали.
— А откуда известно, что это она?
— Она там живет. Спит, ест и творит черт знает что. Бьет Сэти каждый день.
— Господи! Малышка?
— Нет. Взрослая. Такая, какой была бы, если б осталась жива.
— Ты хочешь сказать — во плоти?
— Да, именно так.
— И бьет Сэти кнутом?
— Как тесто взбивает.
— По?моему, так Сэти и надо.
— Никому такого не надо!
— Но, Элла…
— Никаких «но». То, что справедливо, не всегда правильно.
— Но нельзя же своих детей убивать, если тебе что?то в голову ударило?
— Нет. Но и детям, если им что?то в голову ударило, нельзя просто взять и убить свою мать.
Именно Элла постаралась убедить всех, что необходимо организовать спасение Сэти. Она была женщиной практичной, которая твердо верила, что есть корни съедобные, а есть и такие, которых нужно избегать при любых обстоятельствах. А излишние размышления, считала она, только мозги затуманивают и мешают действовать. Соседи Эллу не особенно любили, да она и сама была бы недовольна, если б было наоборот, потому что считала любовь вредной слабостью. Юность она провела в доме, где ее делили между собой отец и сын, который, как она говорила, «был еще хуже». «Тот, что был еще хуже», внушил ей отвращение к любви — прежде всего к плотской — и стал для нее мерилом жестокости. Убийства, похищения, насилия — слушая обо всем этом, она только головой качала. Ничто не могло сравниться с тем, «что был еще хуже». Она понимала ярость, охватившую Сэти двадцать лет назад, но то, что она сделала в этой ярости, было, по мнению Эллы, исполнено непомерной гордыни да и вообще не туда направлено. Саму Сэти Элла считала слишком уж сложной. Когда та вышла из тюрьмы и ни к кому не обратилась за помощью, а стала жить так, словно вокруг не было ни одного человека, Элла отбросила память о ней, как ненужный хлам, и даже не смотрела в ее сторону.
Однако эта ее дочь, Денвер, похоже, что?то соображала. Во всяком случае, она решилась выйти за порог, попросила о помощи, которая действительно была ей необходима, и теперь искала работу. А когда Элла услышала, что дом номер 124 находится во власти неведомого существа, которое истязает Сэти, то разозлилась и получила очередную возможность выяснить, проигрывает ли сам дьявол тому, «что был еще хуже».
Эта история перекликалась с ее жизнью: что бы там ни сделала Сэти, Элла не любила, когда былые ошибки заставляют человека расплачиваться за них своим настоящим и будущим. Преступление, совершенное Сэти, было ошеломляющим; гордыня ее превосходила все возможные пределы; однако Элла никак не могла допустить, чтобы некогда совершенный Сэти грех обрел человеческую плоть и разгуливал у нее в доме, а все плясали под его дудку. Каждый день жизни требовал от Эллы всех ее сил. Будущее виделось ей как закат; прошлое следовало забыть, оставить позади. И если оно не желало оставаться там, где ему положено, тогда его можно было только прогнать. В ее рабской жизни, как и в жизни свободной, каждый день был испытанием. Ни на что нельзя было рассчитывать в этом мире, где ты сам одновременно и задача, и ключ к ней. Довлеет дневи злоба его. Никому не требовалось добавки, никому не хотелось, чтобы подросшее зло, ворча, садилось со всеми вместе за стол. До тех пор пока привидение только выглядывало из своего тайника — сотрясало дом, разбрасывало вещи, плакало, било посуду, — Элла относилась к нему с почтением. Но как только оно обрело реальную плоть и явилось в мир живых людей, все сразу встало с ног на голову. Элла ничего не имела против определенной связи между двумя мирами, вроде небольшого мостика, но теперь происходило вторжение.