А в кирпичном дворце, где от бронзовых жаровен, полных горячих углей, струится жар, и ковры Шемахи и Хорассана покрывают и пол, и стены, на расстеленном дастархане идет пир. На кожаных подносах дымится вареная конина и баранина. В узкогорлых кувшинах стоят греческие вина, пьяный кумыс и русский мед. Играет музыка, танцовщицы с застывшими лицами, с глазами, подведенными сурьмой, изгибаются в восточном танце. Нойоны, эмиры и темники войска берут, уже устав от еды, кто конскую почку, кто плетенку вяленой дыни, кто подносит чашу кумыса к губам, молодые уже похотливо взглядывают на танцовщиц, и старый Идигу, посмеиваясь, глядит на пир, любуя взглядом вождей воинства и слушает уже слегка хмельную, гордую речь Шадибека, во всю расписывающего скорое величие восстановленной Золотой Орды — им восстановленной!
— Я привез тебе подарок, Идигу! — говорит Шадибек. — Дорогой подарок! Я хотел показать тебе его сразу, но решил — пусть сперва будет пир! А теперь — смотри!
Шадибек хлопает в ладоши и тотчас входят воины, — двое с серебряным блюдом в руках. Девушки расступаются, перестав изгибаться в танце, смолкает зурна. На блюде лежит мерзлая, оттаивающая голова, та, что Шадибек всю дорогу вез с собою на седле. Блюдо обносят кругом и ставят перед Идигу. Тот задумчиво глядит. Под головою, в тепле пиршественной залы, расплывается по блюду красная влага. Лик Тохтамыша черен и слеп. Эмиры, кто не зрел, по очереди подходят, взглядывают, кое-кто трогает пальцем смерзшиеся волосы этой еще недавно грозной головы повелителя степи, который, и поверженный в прах Тимуром, и разбитый на Ворскле, еще много лет подымал рати, бился за власть, ибо слава объединителя степи, второго Батыя, упорно текла за ним.
Идигу шевелит ноздрями, как бы принюхиваясь к тонкому, тяжелому запаху, что начинает издавать оттаивающий страшный дар. Девушки глядят завороженно, расширив глаза. Эмиры цокают, покачивают головами: кто удоволенно, кто озабоченно хмурясь. Далеко не все считают, что Шадибек был прав, отрезав Тохтамышу голову. Повелитель заслуживал почетной бескровной смерти — быть завернутым в войлочный ковер и удушенным.
Но вот, насладившись впечатлением гостей, Шадибек кивает воинам — унести блюдо. Идигу взглядывает на него озабоченно, без улыбки. Шадибек говорит:
— Теперь мочно объединить степь!
— У Тохтамыша остались дети! — возражает Аксай.
— Они не страшны! Они будут резать друг друга! — Шадибек, кажется, продумал все заранее. — И им можно помочь в этом!
Идигу едва заметно кивает головой, смотрит на юного хана, слегка вытянув шею, и по-прежнему без улыбки. Наставя большое старческое ухо, старается не пропустить ни слова из того, что говорит хан.
— Хромой Тимур не позволит тебе усилиться! — поднял голос Керим-бек.
— Хромой Тимур не позволит тебе усилиться! — поднял голос Керим-бек.
— Как только ты пойдешь к Иртышу, он выступит в степь!
Шадибек смотрит, медлит, молчит, загадочно улыбаясь. Потом говорит громко, размыкая уста:
— Великий Тимур умер! Я получил тайную весть! Умер во время пира, собираясь в восточный поход! Теперь его держава падет, а дети и внуки раздерутся друг с другом! И мы сумеем вновь получить Хорезм! — договаривает он, уже торжествуя. — И отберем Арран! И, быть может, войдем в Хорассан. И мы должны покончить с фрягами в Крыму! Раздавить их города, как Идигу раздавил Херсонес Таврический! Они порубили Мамая, погубят и нас! Крым должен стать драгою жемчужиной в ожерелье империи! Латинских попов нам не надо, они хитры и коварны, и не служат истинному Богу! И город царей, Византии, Константинов град, мы когда-нибудь тоже возьмем сами! Пусть туркам-османам — та сторона Греческого моря, а эта сторона — нам!
По полати, меж тем как говорил Шадибек, тек ропот, подобный шуму подходящей конницы. Эмиры трезвели, присматриваясь к столь нежданно возмужавшему мальчику.
— А что ты сделаешь с Витовтом, который забирает все новые земли и не платит нам дани? — вопросил доныне молчавший Бичигу.
— Я послал рать в помочь московиту, дабы остановить Витовта. Витовт — друг Тохтамышу и, значит, наш враг! Литвина надо загнать за Днепр, а быть может, и за Днестр: пусть города, что ныне служат Литве, платят нам дань и дают воинов! В низовьях Днестра сидят гагаузы, наши улусники, и я не позволю, чтобы в Крыму или в Казани или еще где-нибудь были иные, неподчиненные нам ханства. Тохтамыш не сумел сделать того, что обязаны сделать мы! Мы все! В степи наконец-то должна быть единая власть, один хан, одна вера, одна династия — права которой будут переходить, как у московита, от отца к сыну! К старшему сыну!
Шадибек уже говорил то, о чем лучше бы ему было смолчать. Он был молод и пьян, он забыл, что о власти в Орде нынче хлопочут слишком многие, и никому из них не по нраву пришлась бы несменяемая ханская власть. Он забыл в упоении победы и про то, что Орда уже не та, не прежняя, забыл о нищих слепцах, что стучат одеревенелыми ногами на улицах Сарая, забыл о сиротах, о замерзлых трупах, что ежеден по утрам собирают смотрители двора и вывозят далеко в степь. Забыл о рваных кибитках, о грязном войлоке, о голодающих воинах, что не получили своей доли в днешней добыче и не ведают, чем кормить детей. Забыл о пышных гаремах соратников своих, о драгоценных тканях, прозрачных камнях индийской земли, чеканных курильницах, коврах, дорогих рабынях, — обо всем, что обессиливало и клонило к упадку некогда грозную державу монголов.