Воля и власть

Вода, впрочем, постояв несколько дней, начала быстро уходить, и ежели бы не новые наказы Фотия, он бы, быть может, не узрел страшного знамения, ставшего над городом 19 мая.

Вода, впрочем, постояв несколько дней, начала быстро уходить, и ежели бы не новые наказы Фотия, он бы, быть может, не узрел страшного знамения, ставшего над городом 19 мая. Лодья уже была готова к отъезду. Волхов входил в свои берега. С дворов и улиц свозили трупы погибших животных, всюду, где только мочно было протянуть вервия, сохли на солнце вымокшие портища, холст и полотно, парча и иноземные сукна, а скорняки гадали, что делать с подмоченными шкурками соболей и куниц, бобров и рысей, тысячами разложенных по мостовым белок и распятыми на тынах медведицами. Все уже было готово к отъезду, но Фотий потребовал договорных и согласительных грамот от плесковичей, потому Федоров и застрял противу срока отъезда еще на две недели.

Дело совершилось на праздник Всех Святых в полуночи. Был трус, причем сотрясалась не земля, а воздух. С полдневной стороны взошла черная, клубящаяся туча (в светлой северной ночи все было отлично видать). Сергей вышел на крыльцо, застегивая однорядку и недовольно жмурясь и — остоялся. Такого он не видал еще никогда. Молнии в руку толщиной обрушивались на землю почти без перерыва с громом. Дожденосная пыль, почти незаметная пред ужасом огненной стихии, едва смочила лицо. Вверху, в страшной глубине огненных туч громоздились рушащиеся черные башни, облитые молнийным огнем. Люди, застигнутые молнией, сгорали на улицах. Казалось, еще миг, и весь город вспыхнет жарким костром, тем более что от небес валились на город не град, а увесистые камни, кое-где прошибавшие кровли насквозь. Сергей стоял, прильнув к стене, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой, и в этот миг с низким наступающим гулом — когда уже там и сям взрывались фонтаны зажженного небесною бурею огня — на город стеной рухнул ливень с градом в голубиное яйцо, мгновенно угасив пожары и наполнив улицы потоками ревущей воды. Сергей, мокрый до нитки, медленно пластаясь по стене, заполз внутрь. Священник, стоя на коленях, молился. Сергей опустился рядом. Шум дождя снаружи стихал, становясь равномернее и глуше.

Ночью над потрясенным городом воцарилась тишина. Не сговариваясь, они оба встали и, накинув однорядки, устремили к Святой Софии. Там уже был Симеон, шла служба, и вся толпа на площади перед собором Премудрости Божией, стоя со свечами в руках, молилась в голос, вторя соборному хору.

«Ныне отпущаеши раба твоего по глаголу твоему, с миром», — повторил Сергей про себя святые слова, показавшиеся ему ныне самыми подходящими к тому, что обрушилось на город. В толпе переговаривали, предсказывая беды и скорби. Беды и обрушились на город к осени, когда начались в городе кровавые бои городских концов.

Два дня спустя Сергей сидел расслабленно в челне, который новогородские бродники ловко пихали на шестах вверх по Ловати. Господь карал Русскую землю, карал моровою язвой, карал гладом, мразом и знаменьями, и следовало понять, обязательно понять и постичь! За что на его многострадальную Родину обрушены эти Господние кары!

* * *

— Батя! Матушка!

Княгиня Настасья, только что прибывшая из Киева, повисла на шее у отца, потом на Софьиной, целовала того и другого, отмахиваясь от осторожных вопросов родительских: как муж Олелько Владимирович, да не теснит ли ее литовская родня…

— Все хорошо, мама! Да, кстати, князь Витовт владыку Фотия зовет к себе, слышала? Мне велено передать! Все по-доброму. Просто по дому соскучала, страх! Там и лесов таких нет, как у нас, и еда другая, пирогов не пекут, все вареники, — дочерь оглядывала сияющими глазами семью, стражу, боярышень и боярынь, терема. Тараторила, стремясь выложить разом все, что знала. — А у нас Свидригайло ворочается из Угров! Важный стал! А все такой же дурной!

Мылась с Софьей в бане, красуясь перед матерью женским налившимся дородством и красотою тела, а Софья, вспоминая несчастную судьбу Анны, отданной в Царьград и рано погинувшей, думала и молила, чтоб эту ее дочерь — последнюю! — миновали многоразличные беды нынешнего неспокойного времени.

И почти умилилась до слез, когда Настя забрала на руки малыша Василия и стала возиться с ним, словно с собственным, повторяя: «Братик! Бра-а-а-тик мой сахарный!» — и смешно вытягивала губы, целуя малыша. Так что к вечеру Василий висел у нее на шее и хныкал, когда его отрывали, чтобы накормить и уложить спать.

Вечером сидели в особной горнице за ужином только своею семьей — да и какою семьей! Василий, Софья, кормилица да Настасья, удоволенная, наполненная всяческими впечатлениями. Жевала орехи, сваренные в виноградном соке — дар горских купцов, — прошая у родителя: «Ярослав Владимирыч соскучал на литовских хлебах, просится назад — примешь?»

Василий Дмитрич подумал, скатал хлебный шарик, бросил его под блюдо с холодною разварной осетриной, повел плечами:

— Приму! Конечно, приму! Токмо пущай он боле туда и назад не бегает!

— Подумал, прибавил: — Тебе и это поручили передать?

Настасья лукаво поглядела, встала, обошла стол, обвила руками шею родителя, смачно поцеловала в губы:

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185