— В бане выпарили, спит! — нарочито грубым голосом сказала Любава. Она только что отошла от ложа Агаши в соседней горнице.
— Как она? — скосил глаз Василий.
— Кончается! — отмолвила Любава, поджимая губы. Василий закрыл глаза, одинокая слеза скатилась по щеке, запутавшись в седой бороде. Потом трудно пошевелился. Иван склонился было к нему, но Василий, сцепив зубы, потряс головой, отрицая:
— Не подходи! Лишней смерти не кличь! — спустил медленно тощие, за два-три дня болезни страшно исхудавшие ноги на пол, сел, утвердился на ложе, потом решительно взмахнул рукой: — Отойдите, мол! — И только лишь брат с сестрою прянули посторонь, Василия обильно стошнило пенистою, кровавой, дурно пахнущею мокротой. Он поднял обреченные глаза, еще раз слабо махнул рукой — мол, прочь, прочь! И пополз, полез, поцарапался на четвереньках за дощатую заборку, где лежала Агаша.
Иван с Любавой, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой, с ужасом наблюдали это упорное, какое-то рачье перемещение полутрупа. У двери Василий, вцарапавшись пальцами, по косяку встал на дрожащих голых ногах, шагнул раз, другой и плашью пал на пол. Иван, закусив губу, едва не кинулся его поднимать, но Василий (понял, видно, движение Ивана), не глядя на него, молча отмотнул головою и пополз вперед, полз слепо, на четвереньках, свеся голову и заливая пол пенистой мокротой, что какими-то тупыми толчками выходила из него.
Иван, закусив губу, едва не кинулся его поднимать, но Василий (понял, видно, движение Ивана), не глядя на него, молча отмотнул головою и пополз вперед, полз слепо, на четвереньках, свеся голову и заливая пол пенистой мокротой, что какими-то тупыми толчками выходила из него. Доползши до ложа жены, он полежал, потом обтер концом одеяла себе рот и лицо, и, сделав усилие, приподнялся, что-то пробормотав по-татарски и тоже по-татарски ответила ему Агаша, протянув исхудалую руку и притянув к себе голову мужа. Так они и замерли в предсмертном объятии, он полусидя, почти обвиснув, она — простершись на ложе, но руками крепко-крепко обвив его, тронутою солью седины курчавую голову. Обоих время от времени, сотрясали рвотные судороги, но оба сдерживались, не замарать бы друг друга.
— Филимон у нас! Живой! — громко сказал Иван, и так и не понял, услышал его или нет умирающий Василий, прошептавший, едва слышно, почему-то два имени: — Фатима… Кевсарья… — А та еще крепче, еще отчаяннее обвила его голову руками.
Иван с Любавой на цыпочках вышли в соседнюю горницу, присели, стараясь ничего не касаться, на краешек лавки. Оба молча подумали о похоронах, и Иван сказал, разлепив ссохшиеся губы: «Тута, в Кремнике, иноки ходят, ченцы, подберут!» — Любава молча кивнула, не открывая рта.
Так они сидели и час, и другой, и третий, изредка заглядывая за заборку. Василий каким-то чудом сумел забраться на постель и лечь рядом с Кевсарьей-Агашей и теперь Иван боялся подойти, боялся вопросить — узнать, жив ли еще который из них? Любава оказалась храбрее, почерпнула квасу, решительно подошла к ложу, позвала того и другого. Агаша медленно открыла мутный взор, испила квасу, стукаясь зубами о край кленового ковша, вопросила, чуть слышно, шелестящим шепотом: — Где Василий? — Тута он, рядом с тобой! — в голос ответила Любава. Кевсарья медленно улыбнулась и дрожащею рукой еще раз обняла супруга, даже попыталась повернуться к нему. Дрожь прошла по всему ее телу, последняя пенистая мокрота потекла изо рта, и глаза начали мутнеть. Любава со страхом, пересиливая себя, какой-то тряпочкой закрыла глаза умирающей, а потом отбросила эту тряпочку подальше и долго оттирала пальцы квасом. Потом взглянула, испугавшись враз, не запрыгнули ли блохи ей на ноги, и, пятясь, вылезла из покоя, решительно потянувши Ивана.
— Пошли!
— Васька еще жив? — вопросил тот, собачим жалобным взором поглядев на сестру.
— Не ведаю! Не шевелитце уже! — отмолвила Любава и сурово добавила: — Поидемо! Дети у нас!
Иван встал, покивавши и свесив голову.
— Остался бы хошь Иван… Сударушка была у ево тута… — Не кончил. На дворе, по колокольчику догадав, что движутся монашеские носилки, подошел и изъяснил об умирающих. Смертельно уставшие иноки разом кивнули ему и молча направились к порогу Васькиного дома.
Над Москвою плыл и плыл непрерывный погребальный звон.
Лутоня с Мотей прикатили в Москву по первому снегу. В исходе осени от чумы, — на сей раз не пощадившей и их деревню, скончалась Неонила со всем семейством, умер Игнатий, ражий сорокалетний мужик, до самого конца таки не возмогший понять, как это он — именно он! — мог заболеть какой-то дурной харкотной болезнью, по его мнению, трогающей слабосильных сбродней да горожан. Умер и Обакун, не поберегшийся, ухаживая за братом. Словом, из всего многочисленного Лутонина выводка уцелели только Услюм, тот, что ездил с дядей Василием в Орду, да Забава с детьми — Лутохиными внучатами. Внуков, потерявших родителей своих, набиралось, даже за вычетом погибших от чумного поветрия четырнадцать человек. Кое-кто уже оженился или вышел замуж. Забава уже дважды считалась бабушкой, имели детей и Пашины дети, оба сына и дочь. У Неонилы, у которой погибло пятеро, все-таки оставался шестой сын, пошедший служить в дружину Юрия Дмитрича, и дочь, у которой жених умер перед самой свадьбой, оставив ее непраздной, ожидала теперь «незаконного» последыша, которого уже очень любила: шевелился в животе, был живой, жалимый, и уже просился наружу.
Словом, Лутонин род никак не хотел вымирать и множился на глазах, в отличие от Федоровского, от которого остался только Серега, давно уже посхимившийся и избравший себе духовный путь.
И теперь, заслышав о болезни Ивана, Лутоня с Мотей, пренебрегая заразою, оба устремили в Москву. Выехали по первому снегу. В то время, как розвальни, переваливаясь с бугра на бугор и едва не опрокидываясь, миновали лесную дорогу, Лутоня правил, а Мотя сидела, завернувшись с головою в овчинный тулуп, и обеими руками держалась за ободья саней. Оба молчали, переживая и прикидывая, что же делать теперь? Один сын остался у Ивана Никитича, Серега, и тот монах! Неужели и Островое, и сытная служба даньщика при владыке — все обратится в ничто, и они, Услюмовы, лишатся, как говорится, «крыши над головою». Все же и покойный Василий, и тем паче Иван могли замолвить слово перед сильными мира сего, при всякой служебной пакости: наезде ли княжеских сбиров, неправедного запроса боярского, самоуправства городских ключников… Все было к кому обратиться, к кому воззвать и — как же теперь?