О том, что чувствовал Василий Дмитрич, схоронивши сына, лучше не говорить. Он почернел, замолк, несколько дней не принимал пищи.
Было это в июле. В ту же пору явился на Москву и Данило Борисович из Нижнего Новгорода, как в насмешку, тогда, когда молодой московский нижегородский князь перестал существовать.
Рать с Двины возвращалась осенью. Мор пока обходил Москву стороной, но все же приближаясь и приближаясь.
«И толико велик бысть мор, — писал древний летописец, — яко живые не успеваху мертвых погребати, ниже довольни бываху здравии болящим служити, яко един здравий десятерым и двадцатерым болящим служаше, и на всех тех местах умираху толико на всяк день, яко не успеваху здравии мертвых погребати до захождения солнечного, и многие села пусты бяху, и во градах и в посадех, и едва человек или детище живо обреташеся: толико серп пожал человекы, аки класы, и быша дворы велицыи пусты, едва от многих един или два остася, а инде едино детище…»
К мору прибавились морозы, и люди умирали на дорогах и путях, замерзая, и не похороненные, объеденные волками и лисами трупы заметал снег.
Глава 47
Витовту как-то само собой разумелось, что поставленный им на киевскую кафедру митрополит будет послушным исполнителем его княжеской воли. Не учел он, однако, того, что Григорий Цамвлак был учеником Киприана, а Киприан являлся принципиальным врагом католичества. В прежние времена, еще при Ольгерде, да и позже, не виделось, не чуялось, что католики потребуют покончить с православием, или, как они говорили, «схизмой», немедленно; и о соглашениях, вроде недавнего с Витовтом, когда православие объявлялось, почитай, вне закона, тогда и подозревать не могли. Да и вид у болгарина Цамвлака был вовсе не воинственный: невысокого роста, с мягким, слегка бесформенным добрым лицом. Казалось, из такого-то иерарха лепи, что тебе любо! Но вот Цамвлак мягко потребовал вернуть митрополии отобранные у нее земли. Да и о церковном имуществе, золотых и серебряных служебных сосудах, встала речь. Все это терпел Витовт, понимая, что ежели он поставил Григория митрополитом, то и должен его воспринимать всерьез, так и относиться к нему. Но Цамвлак на другой год по поставлении преподнес ему такое, чего Витовт иному бы и вовсе не спустил.
Григорий Цамвлак был прост и ясен, и для него основой всякого размышления была истина, как он ее понимал и как в нее веровал. В этом он был чем-то похож на Яна Гуса[84], наивно убежденного, что словами, логическими доводами можно убедить людей и даже поколебать своих врагов. Он отлично видел, что Витовт во всех своих затеях идет к неизбежному крушению. Огромная, почти завоеванная Витовтом страна была православной. Загонять ее в католичество, заставлять сотни тысяч людей вкорне изменить свои духовные взгляды, было заранее нелепо. (Не забудем, что на дворе был пятнадцатый век, а не атеистический двадцатый, и даже не девятнадцатый, находились люди, готовые за свои религиозные взгляды бестрепетно отдать жизнь. Были страстотерпцы, мученики; аскеты-пустынники, способные годами жить в лесах, питаться какими-то кореньями и корой, вдали от людей, но наедине с Богом.) Цамвлак это понимал, и больше того, — он совсем не понимал Витовта. Не мог понять этого его упорного стремления к пропасти.
Как-то они остались с великим князем Литовским с глазу на глаз. Цамвлак был в своем обиходном подряснике и однорядке, не отличимый от своих епископов и даже игуменов монастырей, ежели бы не дорогая панагия на груди. Витовт же весь облит золотом и пурпуром, расфуфырен, как индейский петух. Он даже и не постиг сразу прямой и простой вопрос святителя.
Витовт же весь облит золотом и пурпуром, расфуфырен, как индейский петух. Он даже и не постиг сразу прямой и простой вопрос святителя. Дальше в летописях следует один текст, отличающийся только начальными словами. В Московском летописном своде конца пятнадцатого века Григорий Цамвлак будто бы спросил Витовта: «Что ради ты, княже, в Лятской вере, а не в православной вере христианской?» В Никоновском своде фраза звучала так: «Что ради ты, княже, в Лятцком законе, а не в Греческом?» Для Григория все было ясно и душепонятно: не может глава страны быть иной веры, чем его подданные!
Он смотрел бестрепетным взором в лицо Витовту и в самом деле не понимал, меж тем как литовский князь медленно наливался гневом, запоздало подосадовав, что поставленный им митрополит оказался предателем его, Витовтова, дела. Но ведь не будешь монаху толковать о замках, рыцарях, пышных краковских приемах, о не оставляющей его надежде, что Ягайло умрет-таки без наследников мужеского пола, и польский трон тогда достанется ему, Витовту! Он стоял, глядел и наливался молчаливым гневом. Наконец сжав кулак, — чего Цамвлак даже и не заметил! — произнес глухо булькающим голосом с дрожанием обвислых котиных щек и темным огнем в глазах: «Ежели хощеши не токмо меня единого видети в Греческом законе, но и всех людей моей Литовской земли, да идешь в Рим и спорь с Папою и его мудрецами, и аще их препреши, и мы все будем в Греческом законе и обычае, а аще ли не препреши их, я всех людей Греческого закона в Литве переведу в немецкий закон. Богом клянусь!»