— Нас-то цесаревич твой не выкурит отсюдова? — тяжело и прямо вопросил, глядя исподлобья, Степан Ворыгин, ключник русского подворья. Гонец глянул исподлобья, перевел плечами, смолчал. Скоро поспела каша и уха из волжской рыбы. Сели за стол. «Убеглым» — Кериму с домашними тоже налили мису ухи, отломили хлеба.
— Етот, твой друг, Булат-Салтанов холуй, что ли? — вопросил Ворыгин.
— Не! В Шадибековой Орде был.
— Не! В Шадибековой Орде был. Я ево и спас. А до того — у меня служил в сотне! — Степан усмехнулся криво:
— Теперь-то на Москве служишь?
— На Москве! — кратко отмолвил Василий, отметая гадкий намек. Ели молча. Надо всеми висел клятый вопрос — сунутся ли татары сюда?
— И как ты — на Руси? — вопросил вновь Ворыгин, отлагая ложку, которую облизал, прежде чем сунуть за голенище.
— Брат у меня там. С семьей. Не ведаю — живы ли, — отозвался Василий и добавил, помолчав, чтобы все уж разом стало ясно и более к нему не цеплялись: — И жена! Вот, еговая дочь! — Степан присвистнул, понял. Не утерпел все-таки сказать: «Ты как словно наш князь какой, на татарке женат».
— Ну, до князя… — Василий отмахнул рукою, прекращая зряшную молвь. Приходило ждать, и даже подать весть на Русь нынче, до возвращения Едигея, нельзя было.
Он воротился уже в марте, когда начинало таять. Иван Федоров возил бревна на новый терем, с Василием встретились накоротк. «Спасибо Агаше, — сказал Иван. — Приняла нас со всею ватагой! Дров у тебя много пожгли, ну да ты видал! Славная она у тебя и по-русски уже гуторит. А в деревню съезди, сын у Лутони погиб! Старший, Паша. Занадобилось в деревню воротить, проверить, как там и што? И почто полез! А нарвался на татарский разъезд, ну и… Сказывали потом, что Павел не дался запросто так, дрался с татарами, а убил ли кого из них — неведомо. Тело потом нашли. Лисы всего объели. Мотя до сей поры места не находит себе: зачем отпустила, бает! А еще у их, в лесе, маленький помер, замерз ли, внучок… Съезди, повидь!»
Иван отвернулся, смолк. Ему, воину, тяжело было баять о таком… Не уберегли… И он, Иван, не уберег! Сколь людей увели! В Островом почти не осталось народу! Выкупит князь, ай нет, поди знай! А погибло сколь! Теперь по всем дорогам мертвяки, вытаивают из снега, дак страшно и посмотреть-то на их… Он зло сплюнул. Громким голосом выругал мужика, не по-годному сгружавшему бревна.
— Поснидашь? — Василий молча кивнул. Иван поставил времянку на дворе из тонкотья, с печкой, слепленной абы как, посередине избы. И столом служила широкая доска, положенная на две бочки, да и сидели на досках, а спали, вповалку, на полу, на ворохе сена и лапнике, прикрытом рядном, все вместе, мужики и бабы — не до того было!
— К осени поставлю терем! — говорил Иван, в очередь черпая деревянной ложкою щи. — Коней сберегли, то дорого!
— А твой, старший, Иван?
— Иван Иваныч-то? Тоже едва к татарам не угодил, вздумал пробиваться в город, я с костра узрел, отокрыли ворота, уж вырвался сам, обеспамятев, кмети за мной. Едва живого отбили! Думал — не выживет!
— Где ни то сейчас?
— В дружине, у Боровицких ворот, в стороже стоит. К вечеру должен прискакать. Руки, ноги целы… Я уж молился, старый дурак, — Господи, мол, возьми меня, а сына моего сбереги!
— А младший в Царьграде?
— Там! Добро, не зрел всей етой беды… Почто вот люди не могут никак добром, и на-пади!
— Не могут! — эхом отозвался Василий, думая о своем и прикидывая, что скажет Лутоне, чем утешит.
Жизнь налаживалась, жизнь шла, несмотря ни на что.
От икон в этом году во многих местах струились миро и кровь.
Джелаль эд-Дин, не сумев одолеть Булат-Салтана, по слухам, ушел к Витовту, в Киев, подобно своему отцу. Все повторялось! Повторялось, как в дурном сне.
Глава 33
Юности не с чем сравнивать. Все увиденное — впервые. Еще нет привычки связей, знакомств, как у бывалого торгового гостя, что и красоты природы перестает замечать порой, и обычаи чужие до того становятся ведомые ему, что и не помнятся после. Мало кто из купцов сохраняет свежесть взгляда, чтобы запомнить и рассказать при случае.
Мало кто из купцов сохраняет свежесть взгляда, чтобы запомнить и рассказать при случае. А чтобы записать, как Афанасий Никитин о своем хождении в Индию, — и того менее!
И нет той беды в юные годы, что бывает, когда неизвестно допрежь, видишь во второй раз. Опять же — сравнивать не с чем! Для Сергея давние рассказы отца, раковина, привезенная из далеких земель, да братина, да истертый ковер, купленные когда-то в Цареграде, — вот и все, что было известно и руками потрогано, так сказать, из того неведомого, что лежало за гранью ежедневно зримого мира. А тяжелая дорога «водой и горой» сквозь степи, населенные шайками речных и полевых разбойников, только прибавляет очарование неведомому.
Легкая достижимость в наши дни далеких земель погубила романтику странствий. Поезда, а затем авиация вовсе убили поэзию пространства. А телевидение ежедневно показывает нам то, к чему предки стремились годами в жажде увидеть, понять и постичь. «И когда на краю пустыни встают голубые минареты Тимуридов, сердце стесняется от этой сказочной красоты» — не нами сказано. Мы эти минареты уже видели! В журнале или в цветном кино. И мы не пробирались реками, не тряслись в седле день за днем, неделя за неделею, не изнывали от зноя и не замерзали в степи, чтобы узреть Константинополь — столицу мира. Мы туда летали на самолете, за кожаными куртками и, бегая по рынку, даже не заглядывали подчас в замолкшую навсегда Софию. О, волны Эгейского моря! О, походы аргонавтов! О, красные или скорее рыжие, смоленые паруса русичей, плывущих осаждать Херсонес! О, сумрак истории! О, жажда неведомого! Где ты? В силах ли мы вопросить: «А что за краем Земли?» Мы твердо-знаем теперь, что края нет, а Земля кругла и конечна. И как понять, как ощутить вновь, когда — впервые в жизни! — над краем колеблемого ветром «Русского моря» подымаются из воды сизые и голубые, в отдалении схожие с облаком громады греческих гор, с незримою среди них щелью Босфора?