Но.
Почему-то Вене Крайчику прямо в руки падал со шкафа математический справочник. И при этом раскрывался на строго определённой странице. Отчего Веню неожиданно посещали безумные, на грани гениальности, идеи.
Альберт же, составляя очередную программу, делал непростительные для его уровня опечатки. Исполненные, как очень скоро оказывалось, на самом деле глубокого смысла. Не иначе, это срабатывало подсознание. А в итоге эксперимент иной раз принимал совершенно неожиданный оборот…
Наконец профессор собрался с духом и прямо спросил об этом Виринею.
«Ты, наверное, в два счёта могла бы… То, что мы здесь сейчас?..»
Виринея, явно страдая, отвела глаза. Но душой не покривила — кивнула.
«Да, Лев Поликарпович. Не совсем в два счёта, но… Могла бы».
Ему жгуче захотелось расспросить её сразу обо всём, он открыл рот… и молча закрыл. Потому что успел мысленно поставить себя на её место — и ужаснуться. Такие, как Тамара Григорьевна и Виринея, по отношению к прочему человечеству были на положении родителей, чьи дети только-только отправились в первый класс и бьются над первой в жизни задачкой. И так хочется, чтобы ребёнок не морщил чистый лобик, не плакал от неудачи, не пачкался чернилами, так тянет сделать за него это задание, подсказать готовый ответ… Но — нельзя. Если в самом деле хочешь добра.
И ребёнку, если это нормальный ребёнок, совсем не интересна подобная «помощь». Он не хочет, чтобы его постоянно водили за ручку и кормили разжёванным, он хочет постигать мир САМ.
Он не хочет, чтобы его постоянно водили за ручку и кормили разжёванным, он хочет постигать мир САМ. Хочет сам побеждать, хочет набивать свои собственные синяки…
Вот только у ребёнка для этого вся жизнь впереди. А было ли время у Звягинцева и его учеников?
Небольшие передышки в напряжённом творческом процессе не только не снижают производительность труда, но, наоборот, очень даже ей способствуют. Поэтому, когда профессор остановил в привычном месте «Москвич» и стал пристёгивать антикварные крепления лыж, его совесть была кристально чиста. Более того. Вместо тягостных воспоминаний о том, как он когда-то ходил здесь сначала с женой, а потом с дочерью (правду молвить, Лев Поликарпович очень боялся этих воспоминаний…), у него необъяснимо повысилось настроение. Возможно, ещё и оттого, что на лыжах, как выяснилось, больная нога мешала ему гораздо меньше обычного. До такой степени, что он даже выбрал гладкое место и попробовал пройтись «коньковым ходом», и — надо же! — у него получилось. Кнопик едва за ним поспевал. Профессор с силой отталкивался палками, втягивал вкусный морозный воздух и думать не думал про «Изокет», [26] в общем-то давно уже неотлучно поселившийся в кармане. Лев Поликарпович чувствовал себя молодым, а к концу первого километра даже накатила этакая весёлая и злая уверенность: всё у нас получится, всех мы победим, всё будет хорошо…
Очень скоро он едва не оказался за это наказан.
Наметив себе напоследок спуститься во-о-он по тому отлогому склону, Звягинцев всё-таки остановился передохнуть возле кудрявых и совершенно новогодних от мороза кустов. В пышном инее краснели продолговатые ягоды. Лев Поликарпович присмотрелся к ним, и ему стало совестно и смешно. Ну в самом деле. Он тянулся к четвёртому измерению, собирался содеять в науке фундаментальный прорыв… а сам понятия не имел, как назывались элементарные травки и кустики. Вот, спрашивается, что это такое: боярышник, барбарис или вовсе волчья ягода какая-нибудь? И серо-зеленоватую птичку, очень по-деловому клевавшую эти ягоды, Лев Поликарпович по имени не готов был назвать…
Стыдобища, да и только. Непростительный отрыв от корней.
Кнопик, заиндевевший не меньше кустов, уселся на лыжню передохнуть. Глаза пёсика смешливо поблёскивали из-под кустистых бровей.
«Нет, — постановил себе Лев Поликарпович, — вот как только всё отгремит, тут я сразу…»
Додумать мысль о пристальном изучении ботанических и орнитологических определителей он не успел.
— Вперёд, вперёд! — долетело издалека.
Звягинцев вскинул глаза. На склоне, по которому он как раз собирался неторопливо спуститься, появилась лыжница. Молодая, хрупкого сложения женщина, низко пригнувшись, стремительно мчалась на широко расставленных лыжах. И ещё бы ей было не мчаться! Лев Поликарпович, смотревший против яркого солнца, решил было поначалу, что лыжницу буксировал снегоход. Потом он понял свою ошибку. Женщину увлекал вперёд громадный ротвейлер в нарядной ездовой шлейке из голубой синтетической стропы. Могучий пёс вспахивал снежную целину, точно разогнавшийся танк, и явно получал удовольствие от процесса. Лев Поликарпович немедленно вспомнил толстого и невоспитанного ротвейлера Боню, державшего в страхе собачью мелкоту с его улицы. Да. Вздумай хозяин вот так запрячь Боню, тот бы для начала как пить дать его укусил. После чего, всё-таки вынужденный буксировать, неминуемо помер бы от непосильной нагрузки…
Между тем кобель заметил впереди ямку и, придержав темп, стал огибать её по плавной дуге. Будь лыжница поопытней, она заложила бы красивый вираж… Увы! Рефлексы у неё явно были наработаны куда хуже, чем у питомца.
Она беспомощно взмахнула руками — и полетела кувырком. Взвилась снежная туча. Пёс немедленно развернулся и отправился проверять, всё ли благополучно.
Женщина, смеясь, вынырнула из сугроба и обняла лизавшего её кобеля.