Единственная отрада — горелая башня института. Самый верх её теперь светится, переливается всеми цветами радуги. И не только ночью, но даже и днём, особенно в пасмурную погоду. Этакий нимб, дрожащее северное сияние, живущее своей особенной жизнью, колышущееся вне всякой зависимости от ветра… Сперва его всё показывали в новостях, автобусы с туристами подъезжали издали поглазеть… Теперь прекратили. Видно, правду говорят, что человек ко всему способен привыкнуть. К фронту приспосабливается, к войне, да так, что потом в мирной жизни места себе не может найти… Что нам после этого какая-то цветомузыка о пятнадцати этажах?!
Впрочем, кое-какие люди попадались и в этой пустыне.
Не успел Юркан пересечь раскисший газон, уже забывший, что такое собачье дерьмо, как навстречу ему попался местный участковый, плотный коротконогий капитан… То есть, смотрите-ка, уже снова майор. А то! Кривая преступности у него небось стоит на нуле — какой дурак сюда сунется…
Знать бы Юркану, что восстановленный майор Собакин был уже не участковым, а исполняющим обязанности начальника отдела. Того самого отдела, в котором работать некому. Так что Собакин служил теперь и начальником, и заместителем, и участковым. И жнец, и швец, и на дуде игрец… Что поделаешь — умные разбежались, а остальные пьют.
— Ну что, парень? — обрадовался Собакин живой душе. — Опять к этой… из пятьдесят восьмой? — И, словно старому знакомому, протянул Юркану руку. — Вот не могу понять, она тебе кто? Вроде и не ночуешь… Хотя дурацкое дело-то нехитрое, можно и днём. Одно плохо, воды нет…
Тут Собакин вспомнил свою разлюбезную Клаву, угрюмо засопел, и его кинуло в тоску. «Ну и ладно, — сказал он себе, — хрен с ними со всеми. Баба с возу, кобыле легче… М-да… А каково жеребцу…»
— Да никто она мне. Жена друга. А друг в гробу. — Юркан вытащил свою «Болгарию», угостил Собакина, закурил сам. — Помогаю, чем могу. Здесь ведь у вас и сдохнуть недолго.
«Особенно поодиночке…»
— Ну ты это… Того самого… Смотри, не очень… — сразу посуровел Собакин. — Я ведь при исполнении…
Махнул рукой, высморкался и пошёл прочь. В сортир, к туалетчику Петухову. Правда, и там нынче не стало былого декадентского великолепия, даже совсем наоборот, сделалось очень невесело. Ни пожрать, ни выпить! Евтюхов теперь не очень-то шастает за институтский забор. Говорит — не дурной. Сам ни за что не пойду и другим не советую. С этой тварью, мол, лучше не связываться. Минули золотые денёчки.
— При исполнении так при исполнении. — Юркан посмотрел Андрону Кузьмичу в спину и мысленно перекрестился. Тот хоть вроде и разговаривал дружелюбно, но властью от него веяло нешуточно, а значит, держаться следовало подальше. У таких, как Собакин, рассуждение одно: «был бы человек, а статья найдётся». Дождавшись, пока майор скроется, Юркан направился к облезлой, помнящей лучшие времена «хрущобе». Вошел в мрачный неуютный подъезд, начал подниматься по грязным ступеням. Вот она, мерзость запустения. Как-то всё же лучше, когда заплёвано, зассано. Какие ни есть, а признаки жизни… Во всем подъезде — две души жильцов. Натаха да чудик один, обитающий этажом выше. Алконавт, но тихий покамест. Прозвище у него ещё такое чудное. Ахти… Ихти… Тьфу. Совсем памяти не стало.
А вот и знакомая дверь. Некрашеная, с цифрой пятьдесят восемь. Как всегда — незапертая.
— Юрочка пришёл, хороший, — послышался голос Натахи, когда Юркан ещё только шагнул в прихожую. — Я здесь, Юрочка, здесь. На кухне я.
В квартире было холодно, пахло неуютом и дымом. Неудивительно: Натаха сидела у ведра с лениво догоравшими головешками. Взгляд снулый, отрешённый, неживой… голова седая. Что в этот раз пустила на дрова — шкаф, шифоньер, пенал? Или уже до паркета добралась? «Во что девку превратили, суки…»
— Что, никак бензин закончился? — Юркан со вздохом посмотрел на новоявленную «буржуйку», щёлкнул по канистре, зашуршал пакетом. — Вот… керосинку заправишь. Только соли всыпать не забудь, а то полыхнёт.
— Вот… керосинку заправишь. Только соли всыпать не забудь, а то полыхнёт. — Он вытащил полукопчёную колбасину, пару банок тушёнки, сыр, буханку хлеба. — Ты сегодня хоть ела чего, мать? — В голосе Юркана звучали боль, сострадание и стыдливая неловкость. — Ты уж прости, больше ничего не привёз. Никак…
— Ой, Юрочка, спасибо, — по-детски обрадовалась Натаха. Прижала к груди кирпичик хлеба, погладила его, точно котёнка. — Шершавый какой. Как кора у березки…
Чувствовалось, что вопрос питания её не волновал совершенно.
— Ты давай поешь, поешь… — Юркан вытащил нож, отрезал хлеба, сыра, соорудил бутерброд и сунул Натахе. — Вот.
В горле у него разбухал, рос липкий противный ком. Может, и хорошо, что Серёга не дожил… не увидел…
— Юрочка, у тебя с машинкой что-то, да? — Натаха повертела бутерброд, погладила, понюхала, но есть не стала, забыла. — Что, плохо ездит, да? А ты возьми Сереженькину, зелёненькую. На ящерку похожую. Глазастенькую.
Это про Серегин-то стовосьмидесятый «Мерс»? Перламутрово-изумрудного колера?
— Ну что ты, Натаха, он денег стоит. — Юркан опять вздохнул, вспомнил, как ходили втроём — он, Натаха да Сергей, — заколачивать вот эти самые деньги. — Лучше давай его продадим. Съедешь отсюда куда-нибудь… А то ведь тоска, пустыня, даже поговорить не с кем.