Теперь Скудин спрашивал себя, а не было ли в этом Опарышеве чего-то от кота-переростка. Например, щелевидных зрачков. «Приедешь — надо будет рассмотреть тебя хорошенько…»
— Пересветов сегодня выпил три рюмки коньяку, два раза выругался матом и удрал на неделю на дачу… — с явной завистью рассказывал между тем Лев Поликарпович.
— За свой счёт?
— Ну да, за свой. На больничный… Сказал — в санаторно-профилактических целях.
На больничный… Сказал — в санаторно-профилактических целях. Он же в своей последней статье — в «Ворд Сайнтифик», ни больше ни меньше, обозвал результаты, представленные Опарышевым, бредом шизофренического больного. И от слов своих отступать не намерен. Сами понимаете, отношения после этого… Ну а у вас как дела?
— Пока никак. — Скудин вздохнул. — Информацию по американцам доводить будут завтра, с утра пораньше.
Вспомнив о том, что завтра придётся опять спешить пред светлые очи начальства, Иван в тысячу первый раз тоскливо подумал, как это было бы здорово — ходить обычным батальонным где-нибудь в родном Заполярье, желательно там, куда московский Макар телят не гонял. Чтобы ни начальства высокого, ни показухи казённой, ни всей этой обрыдлой мишуры. Еще слава Тебе, Господи, у нас не столица. Там, говорят, вообще полковники шнурки гладят. Генералам. Субординация и дисциплина голимые, подход и отход от начальства. Тьфу…
— Да положите вы на него, Лев Поликарпович, — вдруг сказал Скудин. — На Опарышева этого. Крестообразно и с прибором. Ну его, не таких видали… Прорвёмся.
Ощутив, что профессору чуть-чуть полегчало, Иван чокнулся с ним «Запеканкой» (символически — Звягинцев был за рулём) и перехватил вернувшегося Глеба.
— Ты меня, конечно, извини, — начал он, когда Гринберг уволок кружить Виринею в медленном вальсе. — Знаешь, Глебка, какой-то ты не такой. Я же вижу. Давай колись. Не наводи на мысли. Или организм чего требует? А может, душа?
— Да нет, командир, с организмом все в порядке. — Глеб хмыкнул, воровато оглянулся на Гринберга и… намотал на руку коллекционный, литого серебра поднос. — Видишь? И в душе такая же гармония, можешь не сомневаться.
Скудин с интересом ждал продолжения.
— Только вот знаешь… после ранения я… будто прозрел, — тихо и медленно выговорил Глеб. — Увидел мир… словно с другого ракурса. Ну, будто кто глаза мне протёр. Мир, он ведь совсем не такой, как нам с детства рисуют… заставляют думать, что это — так, а то — этак. В общем, прикинь… как будто ты всю жизнь смотрел на одну грань кирпича и думал, что он плоский. А потом вдруг понял, что граней-то шесть. Хотя на самом деле их гораздо больше… А ещё, командир, я… как бы тебе сказать… только ты не пугайся… я голоса слышу.
«Так…» — только и подумал Иван.
— Разные, — задумчиво продолжал Глеб. — Мужские, женские, громкие, тихие. Маленькие, вроде наших с тобой. И другие — огромные… Одни вблизи, другие издалека… Ты бы только знал, командир, что они говорят… Только я пока ещё не всё понимаю. Вот для неё, — Глеб улыбнулся и взглядом, полным натурального благоговения, указал на Виринею, торжественно вносившую с кухни десерт, — для неё уже не существует пределов. Всё видит, всё слышит. И, наверное, всё понимает. Скоро она сосчитает все грани кирпича. А я… — Глеб подмигнул, лихо пожал плечами и вроде бы даже виновато потупился, — только учусь.
При этом он сделал движение из тех, которые в скверных романах называют неуловимыми, — и скрученный в трубочку, непоправимо изуродованный поднос (между прочим, семейная реликвия и гордость фамилии Гринбергов!) принял свою первозданную форму. Словно вовсе и не бывал в могучих пальцах Глеба. Да, ученик Виринее попался определённо талантливый…
Скудин, впрочем, едва заметил чудесную метаморфозу подноса.
Ему до озноба, до судорог хотелось задать один-единственный вопрос: «Марина. Моя Марина, Глебка… ТЫ ЕЁ СЛЫШИШЬ?»
Не спросил. Попросту не хватило духу. И ещё — вспомнилась баба Тома, её строгое: «Не отвечу, не позволено мне. Сам осмыслишь, когда время придёт…» Ставить Глеба перед выбором он не хотел. В этом деле он должен был разобраться сам.
И ещё ему казалось — Глеб отлично понял, о чём хотел спросить его командир. Понял… И промолчал, спасибо ему…
Где же ты, сестричка Айрин?
Атмосфера в генеральском кабинете была хоть и высоковольтной, но в кои веки безоблачной. Огоньки системы защиты спокойно горели зелёным, выражение лица гаранта Конституции на тотемном портрете было необыкновенно мудрым, строгим и справедливым.
— Ну что ж… Начнём, пожалуй, — сказал девятизвёздочный хозяин кабинета. И властно, вполне по-генеральски вычертил дланью замысловатую фигуру в воздухе. — Пал Андреич, прошу вас.
— Слушаюсь, Владимир Зенонович. — Скромный генерал-майор наклонил голову. Крепкий палец упёрся в кнопку пульта. — Полковник, начинайте. Согласно плана.
Сейчас же, словно в театре, в кабинете стал гаснуть свет и с потолка, закрыв секретную, зашторенную брезентом карту, опустилась плазменная панель. Огромная — за такую фанатик компьютерных игр душу продаст.
— Напоминаю, товарищи, никаких записей. Зарисовок тоже. Это совершенно секретная информация, — властно вмешался в процесс девятизвёздочный генерал, а на панели вдруг показали то, отчего Скудин натурально обалдел. Перед ним предстал его давнишний сосед по яме с дерьмом. Джон Смит, он же преподобный отец Джозеф Браун, он же… имя ему легион.