Данный конкретный самолёт, пробежавший по пулковской полосе, ничего выдающегося собой не представлял, так, средненькая машина каких-то занюханных авиалиний. Другое дело, его пассажиров прямо на лётном поле встречали весьма неординарные люди. В частности, генерал армии Владимир Зенонович (скромно взявший решительный самоотвод в отношении десятой звезды) и генерал-майор Кольцов. Из шушеры помельче — полковник Скудин, американский полковник Браун, майор Гринберг… и уже вконец штатская публика: Женя Корнецкая, Ангелина Матвеевна и Рита. Эта последняя натурально потеряла дар речи, увидев среди встречающих своего доброго знакомого Олега Вячеславовича, оказавшегося хотя и не адмиралом в отставке, но тоже не слабо — полковником от контрразведки.
Вот смолк рёв турбин, и самым первым на российскую землю на специальной платформе спустилось инвалидное кресло, в котором сидел широкоплечий мужик с абсолютно гангстерской рожей.
— Она!!! Мама дорогая, это она! — полностью забыв о субординации и протоколе, немедленно заорал «гангстер». — Джон, да отстёгивай же эти чёртовы лямки!
И, как только кресло освободилось от крепёжных ремней, ухарски взвыл электромотором, выруливая туда, где стояла Женя Корнецкая. Правду молвить, физиономия безногого головореза показалась ей смутно знакомой…
А российский майор Евгений Додикович Гринберг во все глаза смотрел на человека, который помогал спускаться из самолёта офицеру УППНИРа. В этом поджаром горбоносом красавце с лихой проседью в вороных волосах проницательный читатель наверняка сразу узнал бы скромного шерифа из провинциального американского городка — Джона Мак-Рилли.
— Папа!!! — завопил Гринберг, не памятуя о присутствии невозможно высокого для Питера генералитета. — Папа!!!
И, на ходу размазывая слёзы и сопли, кинулся через лётное поле. Владимир Зенонович с отеческой улыбкой проводил его взглядом, ведь для этого, собственно, всё и затевалось. Джозеф Браун взял за руку Риту, и вместе с бабушкой Ангелиной Матвеевной они пошли следом за Гринбергом, чтобы воссоединение семьи стало уже полным.
А больше в аэропорту ничего примечательного в этот день не произошло, так что и рассказывать особенно не о чем. Тем более что некоторых наших героев там не было вовсе, хотя они собирались поехать. Жизнь, как всегда, внесла свои коррективы: рано утром в квартире профессора Звягинцева раздался телефонный звонок.
— Это из ожогового центра беспокоят, — хмуро проговорил молодой врач. — По поводу вашего больного…
Лев Поликарпович и Марина разом схватились за параллельные трубки. «Вашим больным» мог быть Маринин первый муж, несчастный Володя. Несколько месяцев ему становилось то лучше, то хуже (чаще второе), страшные ожоги упорно не заживали, он пребывал в стерильных условиях и только поэтому был ещё жив, но теперь, по мнению доктора, надвигался финал.
— Три дня назад он потребовал бумагу и карандаш и всё пишет, пишет что-то без остановки.
— Три дня назад он потребовал бумагу и карандаш и всё пишет, пишет что-то без остановки. Никто ничего не понимает… — Действительно, более чем странно для бессмысленного растения, в которое превратил Володю тот якобы бытовой взрыв. — Вы бы, может, подъехали?
Звягинцев сразу перезвонил Юркану.
— Юра, вы нас не отвезёте?
«Какие вопросы, Лев Поликарпович». Через пятнадцать минут у парадного затормозил глазастый перламутрово-изумрудный «Мерседес», а ещё через полчаса отец с дочерью, облачённые в стерильные бахилы и балахоны, стояли у стеклянной перегородки в Институте скорой помощи имени Джанелидзе.
Володя не увидел и не узнал их, во-первых, потому, что у него не имелось глаз, а во-вторых, потому, что давно потерял способность кого-либо узнавать. А ещё Звягинцев и Марина заметили посетительницу, почему-то допущенную за перегородку, к самой его постели. Это была Виринея. Молодая ведьма поддерживала подушку, на которую он опирался спиной, и по щекам, впитываясь в марлевую повязку, текли слёзы.
И… Володя в самом деле писал. Забинтованные руки вслепую хватали очередной лист, лихорадочно делили его вертикальной чертой и с нечеловеческой скоростью покрывали левую половину маловразумительной тайнописью. Потом переносились на правую сторону — и быстро-быстро заполняли её расшифрованным текстом…
«Рукописи не горят!» Лев Поликарпович мгновенно узнал бумаги отца. Он посмотрел на Виринею, их глаза встретились…
Приглушённые блики на стекле вдруг сложились в чёткие очертания человеческих лиц… Рядом с Виринеей стояла бабушка Тамара Григорьевна. Она гладила Володю по голове. А у другого плеча несчастного математика прозрачной тенью светился фон Трауберг. Льву Поликарповичу показалось, будто старый мистик с интересом заглядывал в воскрешённые рукописи. Надо же, мол, выяснить наконец, чем там занимался его русский коллега?..
В это время Володя поставил последнюю точку, и его рука безвольно упала. Сразу тревожно заверещали приборы на стеллаже, по коридору побежали врачи, и Льва Поликарповича с Мариной без особых церемоний выставили вон.
«Смерть ничего не значит, дитя моё…»
Три светящихся облачка поднимались над Питером всё выше, всё выше…