Зато Евномий был совершенно спокоен.
— Да, именно так я и писал. Бог предвидел, как Сын Его будет прекрасен по воплощении. Но если бы Петр или Павел оказались в земной жизни столь высоки и совершенны, как Иисус, то они были бы Сынами Бога, а не Единородный Сын Его.
— Отсюда легко можно вывести, что любой из нас, проявив надлежащую стойкость в добре, может быть усыновлен Богом, — сказал Ульфила. И желтоватый огонек загорелся в его темных глазах, когда посмотрел на закат. — Ты спрятал в своем учении страшный соблазн, Евномий.
— Ты что же, не согласен со мной? — поинтересовался Евномий.
— Нет, — сказал Ульфила. — Не согласен. Сын — великий Бог, великая тайна. Его величие таково, что постигнуть Его существо невозможно. Runa. Тайна. Magnum Misterium. Ни Петр, ни Павел, ни любой из нас…
— Ужели напрасно Господь наименовал Себя «дверью», если никого нет входящего к познанию? — запальчиво спросил Евномий. — Как это «невозможно постигнуть», если Господь — путь? Кто же идет по этому пути?..
— Евномий, — сказал Ульфила. — Пойми. Ты сводишь в ничтожество самое Искупление. Господь Иисус Христос — Устроитель спасения мира и людей. Если бы Он был так запросто постижим, как ты говоришь… Если любой из нас может заместить Его, набрав потребную меру добродетелей, то все Искупление обращается в ничто. — И спросил неожиданно: — Ты ведь не сомневаешься в святости Авксентия Медиоланского или Македония, епископа Константинопольского?
— Разумеется, нет, — надменно сказал Евномий. — К чему ты спросил?
— Давай завтра распнем их, — предложил Ульфила. — Как ты думаешь, проистечет из этого спасение человечества?
Евномий рассердился, потому что не знал, что отвечать.
— Я считаю своим долгом блюсти чистоту нашего учения, — сказал он наконец с тихой угрозой.
— Когда я принял кафедру Кизика, я вынужден был заново окрестить своих прихожан. Не только никейского вероисповедания — они, кстати, именовали себя «кафолическими христианами». Но и кое-кого из тех, кто думал, что следует учению Ария. Они заблуждались и их учение было искажено. Мне пришлось учить их правильному символу веры.
— Не хочешь ли ты и меня окрестить заново? — спросил Ульфила.
Евномий криво улыбнулся.
— Ты ведь знаешь ответ.
В молчании дошли они до дворца. Не желая расставаться в ссоре, Евномий дружески сжал Ульфиле руку и взял с него слово, что будет отвечать на его письма.
Ульфила обещал; на том расстались.
* * *
Пасха в этом году поздняя, уже и яблони отцвели. Меркурин, Константинополем точно пришибленный, до сих пор с мутными глазами ходит — бредит великим городом. Ульфила это, конечно, примечал и гонял парня больше обычного, чтобы глупые мысли в голове долго не держались. Всему придет время, так он считал; настанет час и для Константинополя, а сейчас иди-ка, дружок, помоги Силене с мужиками — обещали к Пасхе в церкви полы перестелить, чтобы епископу во время службы не думать о том, на какую половицу ступать, а какую обходить с осторожностью. Силена, счастливый человек, бревна таскал, и сложности бытия его совершенно не заботили.
Но вот и ремонт в церкви закончен, и весеннее тепло проливается на землю. Запасы, на нынешнюю зиму сделанные, оскудели; однако до нового урожая дожить можно без беды и голода.
Ульфилу от поста шатать начало, и Силена с ним разругался: слишком ты, отец, себя любишь — о своей святости радеешь, а литургию кто служить будет, когда загнешься?
Ульфила внял этому простому, но от сердца сделанному наставлению своего дьякона и строгость умерил; однако пригрозил его, Силену, епископом себе в преемники поставить, коли такой умный.
Перед Пасхой с утра ушел один в церковь. Маленькая деревянная церковка на берегу речки, как будто от века стояла. Вон там липа выросла, а здесь церковка ульфилиной общины. Постарались, украсили ее внутри, как умели. На бревенчатые стены полотен навесили, какие нынешней зимой специально для того один гончар из Македонской разрисовывал (у того талант был фигуры рисовать).
Был тот гончар мезом, молился своим варварским богам, потому Ульфила знал его плохо. Зато Силена, по нраву и должности своей хлопотун, свел знакомство решительно со всеми, включая и язычников. И епископу так заявил: мол, какая разница, чья рука доброму делу служить поставлена, христианина или же язычника? Ежели есть дар, то это — дар, его только в правильную сторону обратить нужно. Засел рядом с тем гончаром, объяснял, что именно рисовать надобно. И нарисовал Силене мез все, как было рассказано, — и Благовещение, и Рождество, и Тайную Вечерю, и Моление о чаше…
Холодный утренний свет в окна и раскрытые двери беспрепятственно входил, освещая мезовы картины, и среди знакомых фигур Иисуса, апостолов, Богородицы видел Ульфила горы Гема, поросшие лесом, и речку, петляющую в предгорьях меж холмов, и солнце, пробивающееся сквозь туман. Кое-где полотно успело закоптиться, и в одном месте осталось жирное пятно от лампадного масла.
В алтарной части помещалась небольшая жаровенка, где сжигались ветки можжевельника для благовонного запаха. Ульфила потер между пальцев веточку, не до конца обгоревшую.