Пресвитер обещал, что не будет.
— Я Фритигерн, — сказал князь. — С епископом твоим говорить хочу.
Дал Фритиле время осознать услышанное и только после этого отпустил. Тяжело дыша, сел готский пресвитер на каменную скамью, руку на львиную голову подлокотника свесил.
— Фритигерн, — повторил он.
Слегка пригнув голову, смотрел на него варварский князь — в светлых волосах ни волоска седого. Улыбается ласково, как во сне.
— Я войду, а ты не шуми, — сказал князь. — Худого Ульфиле не сделаю.
И вошел.
И впрямь очень болен был Ульфила, Фритигерн с первого взгляда понял. Часто умирали люди на глазах князя. Научился различать, какую рану залечить возможно, а от какой человеку не оправиться. Ульфила был ранен смертельно.
И все слова застряли в горле Фритигерна, и поперхнулся он ими. Не стал говорить того, что задумал, просто рядом с постелью на колени опустился и шершавыми губами коснулся руки ульфилиной.
Тотчас же ожили на бледном костлявом лице епископа темные глаза.
— Фритигерн, — сказал он. — Ах ты, лис. Встань-ка, видеть тебя хочу.
Фритигерн встал.
Хоть и мылся в ромейских банях и одет был во все чистое, а пахло от него как от дикого животного.
Еле заметно улыбнулся епископ.
— Зачем пожаловал, князь?
— У людей нашего исповедания в этом городе храмы отбирают, — сказал Фритигерн.
Ульфила молчал. Долго молчал.
И сказал князь, в молчание это вторгаясь:
— Ты мне вот что, епископ, растолкуй. Те, которые храмы наши отбирают, — они тоже христиане, как и ты?
— Христиане, — ответил князю Ульфила. — Только не как я. Я их считаю еретиками, они — меня.
— В чем же различие?
— Есть различие, — проговорил Ульфила.
— Почему ты не рассказывал нам об этом?
Ульфила пошевелился на подушках. Глаза его вспыхнули.
— Я учил вас так, как учили меня, и считаю это правильным. Господь с тобой, Фритигерн! Твои вези едва единобожие усвоили, да и то половина черепов от того с натуги треснула. Как же мне было рассказывать вам о том, где лучшие богословские умы бессильны к согласию прийти? Я тебе так скажу: многие разногласия проистекают только от низменной человеческой страсти к власти и роскоши. Тем, кто истинно верует, премудрости эти и разномыслия вовсе ни к чему. Я хотел научить вас любить Бога. Толковать с такой паствой догматы — дело опасное.
Фритигерн помолчал, раздумывая над услышанным. Ай да Ульфила! Вот тебе и блаженный старик епископ. От соблазна уберечь своих везеготов хотел. Потому и взял на себя великую дерзость — решать для целого народа, какая вера является истинной, а какая ошибочной.
И сказал Фритигерн:
— Крепко обидел тебя нынешний государь своими указами, Ульфила.
И сказал Фритигерн:
— Крепко обидел тебя нынешний государь своими указами, Ульфила.
— Что с того, — отозвался Ульфила. — Слышал я, ты к нему на службу пошел?
— Пошел, — не стал отпираться князь. — Так ведь одно другому не мешает. Я пришел сказать тебе: знай, мы, вези, останемся при той вере, которую передал нам ты. Указы Феодосия нам не указ, ибо за нами немалая сила.
Спросил старый патриарх:
— Зачем ты говоришь мне это, Фритигерн?
— Узнал, что ты умираешь, — прямо ответил князь. — Горечь у тебя на душе. Нельзя умирать с горечью, Ульфила.
— Сорок лет я проповедовал эту веру, претерпевал гонения, видел, как умирают за нее люди. И вот пришел юнец и все перечеркнул, — сказал Ульфила. Фритигерн вздрогнул, будто его опалило. — Юнец, случайно призванный на царство и окрещенный, благодаря случайности.
— Нам, вези, дела нет до желаний Феодосия, — повторил Фритигерн. — Держались твоей веры прежде, не отступимся и впредь. — И сказал так откровенно, как только мог: — Поверь мне, Ульфила. Мне выгодно от константинопольской епархии отделиться. Пока наша готская Церковь от ихней Церкви независима, легче свою политику вести. Что с того, что я на службу Феодосию пошел? Я еще и дружину атанарихову себе взял. А вот обидит меня Феодосий — вцеплюсь ему в глотку, и патриархи ромейские меня не остановят.
И улыбнулся Ульфила.
— Теперь вполне верю тебе, Фритигерн.
Молчали.
Вся прежняя их любовь и вся взаимная ненависть сгустились в комнате, где умирал Ульфила.
Наконец спросил Фритигерн:
— Что ты видишь перед собой, Ульфила?
Ульфила открыл звериные свои глаза, от боли посветлевшие.
— Ни гроша, видать, вера твоя не стоит, Фритигерн, если все еще сомневаешься.
— Нет, — сказал Фритигерн. — Я не сомневаюсь.
Смотрел на него Ульфила, разрыдаться бы впору, но сил нет. Что делал сейчас, уходя от людей? Предстояло ему вложить судьбу своей веры в эти обагренные кровью руки фритигерновы. Какую загадку загадал ему напоследок Господь? Что должен был понять Ульфила в последние дни жизни своей, когда оказалось вдруг, что из всех чад его убийца Фритигерн — избранное и любимейшее?
И благословил Фритигерна.
Понял Фритигерн, что сейчас расплачется, и выбежал вон.
* * *
Ульфила умер осенью 381 года в Константинополе.
И словно опустел мир.
Оставались еще люди сильные и неистовые, продолжали кипеть страсти, но не было больше Ульфилы, последней совести бессовестных варваров. Собор «о вере», обещанный Ульфиле Феодосием, превратился в сплошную склоку, так что, в конце концов, патриарх Константинопольский Григорий припечатал высокое собрание духовных отцов «птичьим базаром» и, сложив с себя все регалии, спешно уехал в Каппадокию, к отцу своему, тоже епископу, а кафедру бросил.