— Глянь-ка, вези, как с вина тебя развозит. Дрянь тут вина, что и говорить… — И так дружески кулаком хватили, что ловить Меркурина пришлось, чуть не нырнул с лавки на пол.
Юстина, сиротка-то, мало что красавица — еще и плодовита оказалась. Нарожала императору наследников, один другого краше. Повезло Валентиниану с бабами, да что по это говорить, коли помер он.
О покойниках долго судачить не стали: померли и Бог с ними. Не было уже в живых ни Северы Марины, ни государя Валентиниана.
Теперь вот императором на Западе — малолетний Валентиниан Второй, сын Юстины. Правит же, считай, сама Юстина. И военачальники ее; первый же из них — Бавд, франк родом, консул.
О Бавде говорили много. Надежные руки руками Юстины водят. Одним глазом на границы косит Бавд, другим за ромеями приглядывает, ибо мятежа отовсюду ждать возможно.
Хорошо готам здесь, в Милане. Юстина, ревностная арианка, окружила себя единоверцами. А кто арианский символ исповедует? Готы и другие народы сходного языка; стало быть, и при дворе им тепло.
Тут и епископа готского Ульфилу вспомнили. Меркурин едва от слез удержался. И снова о Юстине стал выспрашивать — все лучше сплетничать, чем по близкому человеку перед незнакомыми плакать!
О Юстине эти готы хоть целую ночь говорить готовы. И такая она, и сякая. И бесстрашная, и бесстыдная. Епископ-то здешний ее иначе, как Иезавелью, и не именует. Среди готов были несколько, которые, хоть и не кафолики, а иной раз к епископу в храм его захаживали, чтобы только послушать, как он государыню честит. Остер на язык епископ Медиоланский и в выражениях не стесняется.
Как ни чернили императрицу-мать, какие только сплетни о ней ни изливали, а между слов только одно и слышалось: красавица. С красавицы же и спрос иной. Хоть блядь распоследняя, но глянешь — и все кости в теле размягчаются, а душа и вовсе киселем становится. Поневоле благоговеешь, ибо кого попало Бог красотой не наделяет…
И напились в конце концов эти готы и с ними Меркурин Авксентий, епископ Доростольский, покойного Ульфилы приемный сын и первый ученик, — ибо неумеренно возносили кубки свои за здравие потаскухи безродной, которая спала сперва с женой, потом с мужем, — души мятежной и неуспокоенной, Иезавели и Иродиады — самой прекрасной, самой знаменитой и притягательной женщины Империи.
* * *
Драчливый Меркурин Авксентий потерял свою епископскую кафедру в Доростоле, поскольку упорно держался арианского символа, многократно запрещенного как Вселенскими и поместными соборами, так и императорской властью, имевшей в своем распоряжении наиболее веский аргумент — легионы. Но вместо того, чтобы мирно удалиться в изгнание, Меркурин поскакал в Милан, где при дворе юного государя и его матери, вдовствующей императрицы, арианство пыталось поднять голову.
И подняло бы, если бы не епископ Миланский.
Об этом епископе, Амвросии, на каждом шагу слыхать. Амвросий то, Амвросий се. Расхрабрившийся Меркурин, собственно, и прибыл для того, чтобы дать ему решающий бой. Но прежде Амвросия увидел он союзников своих, воинов готских, военачальников из среды варварской, и саму Юстину. Случилось это следующим образом.
На новый 385 год военачальник Бавд торжественно отмечал начало своего консульства.
Стоя в толпе приглашенных, за спинами царедворцев, смотрел Меркурин на Бавда — рослого, отяжелевшего при дворе немолодого франка с глубокими морщинами на грубом лице. Варвар из варваров был этот командующий италийскими легионами, опора Юстины и Валентиниана. В каждой дружине князей германских с десяток таких Бавдов наберется. Только взгляд у Бавда усталый, погасла в нем лихость.
Стоял в консульских одеждах. Говорят, рабыни-одевальщицы кровавыми слезами умылись, пока этому медведю облик человеческий придали. Даже и не человеческий, а сверх того, ибо римский консул — воплощение всего лучшего, на что только способны слабые порождения мужчин и женщин. Искусные руки одевали франка, ибо в римской тоге не выглядел ряженым.
Слегка склонив крупную, почти звериную голову, слушал Бавд торжественную речь, в его честь произносимую. Витийствовала новая местная знаменитость — недавно прибывший из провинции, из Африки, молодой преподаватель риторики медиоланских школ. Какой-то Августин из Карфагена.
Более знающие поправляли: не из Карфагена, а из Тагаста. Дыра какая-то в Африке, на границе с владениями диких берберов. А кто такие берберы? Ну, непонятно, что ли? Берберы — это варвары, только там, в Африке.
Этот Августин собирал на себя всевозможные ереси, как бродячая собака репей. Едва лишь Феодосий объявил манихеев вне закона и велел предавать их смертной казни, как тотчас же сделался заядлым манихеем. До Африки у Феодосия руки не дотягиваются, а то вздернул бы.
«А этот Августин и посейчас манихей?» — «Неведомо. Впрочем, не язычник и не арианин. Может быть, приверженец какого-нибудь мистического культа».
«Все эти примитивные Юноны, Юпитеры, Вотаны, порождения темного ума, — все это, знаете ли, совершенно неопасно. Бессмыслица их уже доказана и никто в том не сомневается. Неприлично даже как-то. Другое дело — новомодная чума, что ядовитыми каплями сочится с Востока — из Сирии, Египта, Ирана — Великая Мать, Митра, Аттис… Говорят, при посвящении в мистерии делают ужасные вещи. Заставляют мужчину и женщину публично совокупляться, поливая их при том кровью жертвенного быка…»