Если не Фритигерн изобрел поговорку «против лома нет приема», то, во всяком случае, был усердным ее почитателем. И потому со свойственной ему осмотрительностью повсюду разослал гонцов к мелким готским и аланским отрядам, которые орудовали по всей Фракии: объединяемся и отходим, ибо у ромеев завелся некто, у кого на плечах голова, а не ночная ваза.
И даже взгрустнулось ему о Лупицине.
Не любил Фритигерн трудных путей. Ужасно не любил.
Терпеть не мог.
* * *
«Меньшие готы» жили замкнуто.
Беспорядков, повсеместно чинимых неистовыми вези, сторонились. То есть, не сами, конечно, сторонились — их Ульфила железной рукой держал.
Как вернулся в деревню от Фритигерна, Ульфила поначалу не хотел даже из дома выходить. Силене наказал гнать всех, кто сунется. Совались же многие, ибо Ульфилу любили и радовались его возвращению. А тут еще слух, что болен. Как не навестить?
Силена объяснял, что нешутейно болен епископ. На ромейском наречии сия хворь «скорбь мировая» именуется. Что это означает, толковать не брался, ибо передавал лишь слышанное от самого Ульфилы, а тот в объяснения вдаваться не соизволил. Добавлял от себя, что от учености, видимо, бывает, поскольку необразованным людям такая болезнь неизвестна.
Вези Ульфилу жалели и уходили, головой покачивая. И македоновские — те тоже жалели.
Авдеев сын, Меркурин, от отца возвратился через день после встречи и при Ульфиле опять осел. Новостей из родительского дома принес немного. Авдей пил больше прежнего. Старший брат, Валентин, кормил всю семью и до сей поры не нашел времени жениться, хотя уже давно пора.
Пока Ульфила в доме таился и молчал, Меркурин по обеим деревням взахлеб рассказывал обо всем, что перевидал. О горячем Алавиве, о хитроумном и отважном Фритигерне. О подлом предательстве начальников ромейских и о том, как были наказаны ромеи. И об ульфилином подвиге: окрестил целое племя с обоими вождями его.
Хоть и молод Меркурин, а слушали его, точно почтенного человека. И многие уже заразились восхищением меркуриновым и к Фритигерну идти хотели, если выпадет случай.
Тогда Силена, прознав про то, решил епископа пробудить от странной его болезни. Как-то раз поутру, когда поесть принес, взял и бухнул в сердцах:
— Пока ты тут валяешься и света белого не видишь, чтец твой, Меркурин-то Авдеев, народ мутит.
Ульфила словам своего бывшего дьякона внял и в воскресный день в церкви показался. Встретили его криками и радостным смехом: исцелился Ульфила!
Поглядел пастырь на стадо свое прежним звериным взглядом. Выждал, пока притихнет. После спросил негромко:
— Что кричите?
— Тебе рады, — за всех ответил один.
Ульфила углом рта дернул: сейчас я вас обрадую.
Заговорил совсем не о том, чего ждали. Полчаса мучил разговором об обязанностях жены и об обязанностях мужа. Терпели «меньшие готы», ибо чуяли: припас для них Ульфила что-то, а сейчас испытывает.
И точно. Проповедь оборвал, как отрубил, разве что вслух не произнес: «Ну, будет с вас; надоело». И Меркурина выкликнул.
Тот побледнел.
— Я здесь, — сказал он.
Ульфила с ним взглядом встретился. Съежился Меркурин: как на чужого смотрел на него епископ.
— Выйди отсюда, — велел ему Ульфила.
Глазами людей обвел: не смеет ли кто возмущаться?
Меркурин закричал:
— За что?
Не повышая голоса, повторил Ульфила:
— Выйди.
И тут отцовские чувства в Авдее пробудились. Ухватил отпрыска за плечи и заревел:
— Не позволю с сыном моим так поступать!..
Ульфила и бровью не повел.
— Сына своего ты мне отдал, Авдей. А что я его при себе оставил — на то моя добрая воля.
Авдей покраснел так густо, что казалось, еще немного, и светлая борода его расплавится от жара.
А Ульфила в третий раз и все так же спокойно проговорил:
— Авдей, сегодня он уйдет отсюда.
Тут уж другие заволновались. И хотя объяснений требовать не смели, видно было: решение ульфилино никому не по душе.
Силена Ульфилу за рукав потянул.
— Ты хоть скажи им, за что так с парнем…
Не Силене, а всему приходу ответил на это епископ Ульфила:
— Если не поняли вы еще, значит, и в самом деле оглохли и ослепли сердца ваши. Хвалил убийц Меркурин, превозносил их преступления, будто это какие-то подвиги. А вы его слушали. И многие из вас уже мечтают к Фритигерну податься и убийцами стать. Лучше я отрублю больную руку от здорового тела, чем увижу, как все вы погубите себя.
И пригрозил отлучением любому, кто к фритигерновой шайке примкнет. Так грозно пригрозил, что поверили сразу. Лишиться общения с епископом Ульфилой для многих было бы настоящей бедой. И скорая расправа с Меркурином устрашила многих.
Объяснять Ульфила ничего не объяснял. Только одного и добились от него: «Если я ваш епископ, то сделаете, как я велю». К Силене пытались подобраться, но тот Ульфилу во всем поддерживал. И отступились «меньшие готы».
Меркурина только через две недели простить изволил. И то еще долго с ним сквозь зубы разговаривал.
Между тем вези в их разбойничьих наскоках то приближались к тем местам в горах Гема, где ульфилина деревня стояла, то снова отходили. В деревне их пока не видели. Только слухи доходили. То пастухи огни заметят. То беглецы мимо пройдут. У многих брови, ресницы, волосы на голове опалены. От пережитого страха много не рассказывали. Принимали милостыню и дальше шли, в деревне не оставались, ибо боялись готской речи. Кое-кто потом осел в Македоновке, но и те первое время от «меньших готов» шарахались и в церковь поэтому не ходили — такого ужаса нагнал на них Фритигерн.