И величественно отбыл, глубоко растроганный собственным порывом. Унес с собой шелест шелков, аромат духов и рокотание дивного голоса.
* * *
Неожиданно для самого себя Ульфила с наслаждением погрузился в бурлящий котел мнений, споров, разговоров, дискуссий и разногласий. Дома, в горах, ему не хватало собеседников. Да и другие заботы съедали все время.
Здесь же почти сразу сошелся с Евномием — и во взглядах, и дружески. И роскошному Евномию суховатый готский пастырь нравился; что до Ульфилы — то кому под силу устоять перед мощным обаянием фракийской знаменитости?
Бесконечно рассказывал, сменяя историю историей, и все не надоедало слушать. Блистал остроумием и обильными познаниями, как в области догматической, так и по части новостей и сплетен. Казалось, нет ничего такого, что ускользнуло бы от Евномия, неутомимого собирателя, и не попало в обширную кладовую его памяти, где всего в изобилии и все внавалку.
А как излагал! Любая, самая заурядная сплетня у Евномия мало не житийным повествованием звучала.
А говорил Евномий о битвах честолюбий, о хитростях и бунтах, о том, кто и как себе богатую кафедру добывал — Антиохийскую, Александрийскую, Константинопольскую.
Как умер Евсевий, патриарх Константинопольский, за наследство его спор нешуточный разгорелся. Столичная кафедра — это и богатство, и почет, и влияние немалое, ибо из Константинополя судьбы Империи вершатся. Предложили вместо Евсевия Македония. О нем Евномий из Кизика с похвалой отозвался: правильно верует Македоний.
Тотчас же противник у этого Македония сыскался и стал подстрекать константинопольскую чернь к бунту.
Македоний, муж святой, не мог допустить, чтобы победил тот недостойный, и силы против его наймитов напряг.
Завершилось, как водится, бунтом. Магистр милиции пытался восстановить порядок, но только масла в огонь подлил. Не помня себя от ярости, чернь растерзала его и долго таскала изуродованный труп, привязанный за веревку, по всему городу.
Император Констанций вынужден был оставить все дела в Антиохии и спешно прибыть в мятежную столицу, где возвысил Македония, противника его отправил в ссылку, а народ наказал, вдвое сократив бесплатную раздачу хлеба.
* * *
Через несколько дней после Ульфилы явился в Константинополь еще один знаменитый ревнитель ариева учения — Авксентий из Медиолана.
* * *
Через несколько дней после Ульфилы явился в Константинополь еще один знаменитый ревнитель ариева учения — Авксентий из Медиолана. Евномий и о нем ворох историй из щедрого своего короба вывалил перед Ульфилой-готом.
Авксентий, коренастый старик со стальной шевелюрой, был каппадокиец. Как только освободилась миланская кафедра, неистовый Урзакий (которого Ульфила с теплотой вспоминал) вытащил этого Авксентия из Александрии, где тот прозябал без всякого толка. Никейцы уже нацелились было посадить в Милане своего человека, но Урзакий опередил их. Император Констанций тоже Авксентия поддержал. И не одним только словом — солдат дал…
— Разумеется, в Милане тотчас же поднялась страшная суматоха, — с удовольствием рокотал Евномий. (Разговаривали, неторопливо прогуливаясь по роскошному саду возле дворца). — Всполошился весь благочестивый курятник. Пять лет уж с тех пор минуло, а перья до сих пор летают. Миланские девственницы с кудахтаньем уносили от нашего Авксентия ноги…
— А что он сделал с этими девственницами? — Ульфилин голос прозвучал, будто ножом по стеклу кто царапает. Да и чей голос благозвучным покажется после медового баритона Евномия?
Евномий радостно захохотал.
— А ничего не сделал. Разогнал, чтобы постным видом уныние не наводили. Те — городским властям жаловаться побежали. Префект поначалу ничего не понял. Спрашивает: «Достояния вас, что ли, лишили?» Они: «Что?» Он возьми и брякни: «Ну, снасильничали вас солдаты?» Они: «Да ты что, мы бы от такого умерли…» Префект ногами затопал и выгнал их. Потому что ежели по повелению государеву, то и спорить не о чем. Ну, еще нескольких пресвитеров за руки из храма вытащили и под арест отправили. Другой раз не станут указам императорским противиться.
Помолчали, полюбовались, как крупные хлопья снега тают на темных древесных стволах. Потом Евномий тихонько засмеялся, заколыхал обширным барским брюхом. И тут же со спутником своим щедро поделился — как торговец на базаре, который поверх горы уже оплаченных фруктов еще горсть, а то и две от полноты душевной добавит: угощайся!
— Ох и честили с перепугу нашего Авксентия! Как только ни называли! И знаешь, что он ответил? «Скажи им, что зря стараются. Я по-латыни не понимаю».
Ульфила остановился, в широкое смеющееся лицо Евномия поглядел.
— Как это — по-латыни не знает? А как же он с паствой своей объясняется?
— А никак! Говорит: «Чего с ними разговаривать? Меня, мол, государь в Медиолане епископом поставил, вот и все, что им понимать надлежит. А кто непонятливый — тому и без меня военный трибун Маркиан растолкует».
Ульфила головой покачал. Сам он с равной легкостью говорил и писал на любом из трех языков — латыни, греческом и готском. Хотя, если уж говорить по правде, греческий епископа Ульфилы ни в какие ворота не лез.