Наконец Меркурин устал — так устал, что и ноги уже не держали. Остановился, сел на землю, заплакал и стал кричать: «Ульфила! Ульфила!» Сперва никто ему не отзывался, а потом чей-то голос промолвил:
— Он здесь. Не кричи.
Меркурин повернулся и увидел трех человек. Двое из них были точь-в-точь римские легионеры, только не безродные, с примесью македонской, мезской, франкской крови, а настоящие римляне, вроде этого Авмросия. Между ними стоял Ульфила. Глаза его были закрыты, губы сжаты, руки и ноги в цепях.
— Вот Ульфила, — сказал Меркурину один из легионеров. — Зачем он тебе?
От страха и сострадания сердце в груди Меркурина задрожало, треснуло, как стекло, осколки впились в грудину и стали там поворачиваться.
— Отпустите его! — закричал он, протягивая к Ульфиле руки, но легионеры отогнали его. Тогда Меркурин стал звать: «Ульфила, Ульфила», чтобы тот хотя бы открыл глаза и посмотрел на своего приемного сына. Однако Ульфила как будто не слышал.
— Что тебе от него нужно? — спросил легионер.
Хотел было Меркурин слукавить — мол, доброго совета, — но не сумел и поневоле сказал правду:
— Чуда!
— Чуда тебе! — сказали ему легионеры. — Все только и хотят, что чуда! Всем подавай чудо! Одной любви им мало! Одной красоты им мало! Хлеба и гранатовых яблок им недостаточно! Для чего же ты поставлен на земле человеком, если не умеешь увидеть чудо там, где оно уже есть?
«Загадка», — смятенно подумал Меркурин.
Он не умел разгадывать загадки.
И спросил, вытирая слезы:
— Зачем же вы заковали его?
— Это не мы, — сказал легионер. — Это он сам.
— Когда же снимут с него цепи? — не отступался Меркурин.
— Когда они истлеют, — сказал легионер.
Закусив губу и набычась, Меркурин вдруг бросился к своему епископу — хотя бы обнять его, хотя бы прикоснуться — и пробудился.
Во сне он свалился с лавки и больно ударился головой. Сел, все еще во власти видения, потер виски. Он чувствовал сильное смущение, не зная, что и подумать. «Вот уж действительно загадка! — сказал себе Меркурин Авксентий. — Но не для ума загадка, а для сердца. Значит, и разгадывать ее придется сердцем…»
Он встал, набросил плащ, вышел. До рассвета бродил — думал, думал… Игла из груди понемногу вынималась, образ Ульфилы, закованного и немого, постепенно таял в памяти.
Нет, в битвах с Амвросием Ульфила — не советчик. Ульфила в сражения не вступал. Он уходил. Поворачивался спиной — бей, если смеешь! — и уходил без единого слова.
Да и как ни поверни, а против Амвросия одного Меркурина мало.
Вдвоем с Юстиной закон сочинили для всей Гесперии — Империи Западной. Отныне в той части державы ромейской, что находится под милостивым управлением Валентиниана Второго, объявляется свобода отправления культа для тех, кто исповедует христианское вероучение, как оно было определено на Соборах в 359 и 360 годах. А кто свободе этой воспротивится или ограничивать ее вздумает, тому смертная казнь.
Долго формулировки оттачивали, изощрялись в изяществе слога. Ну, что теперь Амвросий запоет?
Амвросий взбеленился. Новый закон кровожадным обозвал. Собственный закон сформулировал: у еретиков одна свобода есть — покаяться; прочее же — сплошная тирания. И пригрозил, не таясь: будет вам свобода!
И стала полная свобода в Медиолане. Базилика оцеплена, толпа каждый день собирается, заранее прицеливаясь, как прорываться будет.
Мальчик император самолично по ланитам нескольких царедворцев отхлестал, крича, что знает он черные души приближенных своих, которым лучше бы на рудниках гнить; только и ждут, пока Амвросий-епископ им свистнет, чтобы черни его, государя законного, выдать на растерзание. Кричал со слезой, на визг сорвался.
Императорские слезы часто заканчиваются кровью подданных. А проливать кровь Амвросий не давал. Железной рукой удерживал толпу, где каждый второй рвался пострадать за веру. И беспорядков в городе не происходило. Разметать сторонников Амвросия было невозможно — не к чему придраться. Аланы зевали, держа оцепление.
Императрица вошла с Амвросием в долгий торг, пытаясь выпросить хоть малую уступку; тот на все ее просьбы неизменно отвечал отказом.
Все это время Меркурин находился рядом с нею, помогал Юстине вести бесконечную переписку с епископом. Видел, как раз за разом коса находила на камень. Искры так и сыпались, грозя поджечь все вокруг.
«Повелеваем отдать нам Апостольскую базилику в центре города, ибо такова воля наша, согласно закону, опубликованному 23 января сего года…»
«Нет.»
«Не желаем кровопролития и потому не прибегаем к насилию, но надеемся на полюбовное согласие. Отдай мне хоть малую Порциеву базилику. Из тех, что за городскими стенами!»
«Нет.»
«Хорошо же.
Отдай мне хоть малую Порциеву базилику. Из тех, что за городскими стенами!»
«Нет.»
«Хорошо же. Давай встретимся, епископ, и поговорим. Соберем комиссию. Пусть разбирают спор наш десять доверенных лиц, по пять человек с твоей стороны и по пять с моей. Докажи перед всеми, что прав ты, так поступая со мной и моими единоверцами.»
«Не стану ничего доказывать.»
И отказался защищаться; но и уступать не захотел. Просто «нет» и все.
(Тут-то Валентиниан и разразился слезами.)