И в страхе отступил Меркурин.
Ульфила скрипнул зубами. Сказал на языке своего детства — по-гречески, со смешным каппадокийским выговором:
— Все, что я сделал здесь, — напрасный труд. Я опозорил себя.
И голову опустил.
— Что? — переспросил Меркурин. Он не понял. Но пусть бы только говорил Ульфила, пусть бы не молчал.
— Все было напрасно, — повторил Ульфила по-латыни.
— Почему? — спросил Меркурин. Он растерялся.
Не то чтобы Меркурин всегда мог ясно понимать своего епископа — да и кто решится судить побуждения и поступки Ульфилы? — но во всем, что делал и говорил Ульфила виден был внятный каждому смысл.
Сейчас же Ульфила неожиданно предстал непостижимым. Меркурин угадывал боль, которая рвала его сердце на части, но не мог назвать ее по имени.
— Всю жизнь ты провел среди воинов, — осторожно заговорил Меркурин. — Что так задело тебя сегодня? Разве внове тебе видеть их поступки?
Внезапно Ульфила упал на колени. Меркурин отшатнулся, прижал ладонь ко рту, чтобы не ахнуть.
— Прости меня, — сказал Ульфила глухо, как из-под воды. — Кроме тебя, нет здесь христиан, и некому выслушать меня.
Меркурин, не стыдясь, разревелся.
Как будто и не видел Ульфила этих слез. Заговорил через силу, будто в гору поднимался с тяжелой ношей:
— Возгордился я выше всякой меры, когда позволил себе считать, будто обратил в истинную веру целое большое племя. Вот стою во прахе среди трупов, и спешу уйти, пока они не распухнут от жары. Мои дети сделали это. Как же глуп, как самонадеян я был, думая, что они послушают моих слов.
Заливаясь слезами и шумно всхлипывая, Меркурин схватил его за плечи и потащил, стараясь поставить на ноги, но не смог. Повалился головой Ульфиле на колени. Несколько минут Ульфила смотрел на содрогающуюся от рыданий спину своего ученика, после вздохнул и положил на нее ладонь.
— Ох, — вымолвил он совсем тихо. — Видать, на то и поставлен епископом, чтобы не на кого было перекладывать с души тяжесть. Ведь ты не можешь простить меня, Меркурин?
— Не за что тебя прощать, — пробубнил Меркурин, убитый горем.
Еще раз вздохнул Ульфила, встал, помог подняться парню. Привычно высморкал ему нос, как делал еще в те дни, когда тот был ребенком. Теперь епископ был строг и печален, непонятная его ярость исчезла.
— Напрасно я говорил с тобой так, — сказал он. — Эту боль я должен был нести один.
— Какую боль? — выкрикнул Меркурин. — Ромеи заслужили своей участи! — Он ударил ногой по иссеченному римскому щиту, валявшемуся под ногами.
— Ромеи заслужили своей участи! — Он ударил ногой по иссеченному римскому щиту, валявшемуся под ногами. — Ромеи — они лживы, они воры, они смеялись над нашими бедами. Разве ты не видел, что они делали с людьми Фритигерна? И то чудо, что вези столько терпели их издевательства. Разве не водил я тебя к собачьей яме?
— Фритигерн убийца, — ровным голосом сказал Ульфила. — Алавив убийца. Они будут убивать, пока кровь не проступит сквозь поры этой земли и не отравит колодцы. До конца жизни я запятнан тем, что они сделали и сделают.
Меркурин, который Фритигерном восхищался, — а кто из вези не восхищался героем? — побледнел.
Ульфила повернулся и зашагал прочь своим легким бродяжным шагом, как ходил по земле всю жизнь. И Меркурин побежал следом.
В то утро Фритигерн и Алавив не спали. Радовались победе и богатой добыче, все перебирали снятые с убитых украшения и оружие.
— Больно долго разводили мы сопли с этими предателями, — сказал Алавив. — Раньше нужно было их за горло брать, еще на берегу.
— Мы хранили верность договору, — возразил Фритигерн. Но видно было, что и он доволен тем, как обернулось дело. — Теперь императору не в чем упрекнуть нас.
Алавив только рукой махнул, кольцами сверкнул.
— Император — такое же дерьмо, как его комиты.
Фритигерн плечами пожал. Был он человек осторожный.
— Среди его комитов могут найтись один-два толковых.
Алавив расхохотался и очень похоже изобразил тявканье рассерженной лисицы. На ноги вскочил, потому что веселье рвалось из его груди. Хотелось бегать, кричать, драться. Вдруг прищурил глаза, вытянул шею, приглядываясь.
— От нас уходит кто-то.
Фритигерн тоже встал.
— Где?
— Вон, у холмов. Два человека.
Фритигерн пригляделся, светлые брови, на загорелом лице заметные, сдвинул.
— Мародеры? — жадно спросил Алавив.
Но Фритигерн головой покачал.
— Это Ульфила со своим певцом.
Алавив метнул на родича быстрый взгляд.
— Я остановлю их.
Фритигерн разом омрачился.
— Если Ульфила решил уйти, тебе его не остановить.
Алавив фыркнул. И без слов ясно было, что означает это фырканье: молодому воину в расцвете силы не составит никакого труда справиться со стариком, каким бы крепким и жилистым тот ни был.
— Ульфилу можно только убить, — сказал Фритигерн задумчиво. — Остановить нельзя.
Алавив обиженно дрогнул ноздрями.
— Раз он такой гордый, что ушел, даже не простившись, — хочешь, я убью его для тебя?
Ульфила и его спутник уже скрылись за холмом. Фритигерн все смотрел туда, где они исчезли.
— Не хочу, — сказал он наконец. — Пусть епископ Ульфила поступает так, как сочтет нужным.
Так ушел от Фритигерна Ульфила.
* * *
Вези двигались на юг, во Фракию обещанную и желанную. В небе горело круглое солнце, по хорошей дороге гремели колеса телег и копыта конские. Вперед, за несколько верст, высылались передовые дозоры, дабы избежать неприятных неожиданностей в незнакомой местности.
Вот возвращается один из дозорных, издали видать — улыбается, зубы на загорелом лице сверкают. С князем поравнялся, коня остановил.