— За что ромея того убили? — неожиданно спросил Ульфила.
Фритигерн отмахнулся.
— За дело. Ты на вопрос мой ответь.
Но Ульфила молчал.
* * *
Фритигерн обращался в христианство с честной истовостью варвара. И людей своих понуждал к тому же. Сказал, что станет христианином, слово дал — значит, в лепешку разобьется, а сделает, чтобы только гордости своей не ронять.
Тем более, что оказалось все это не так уж скучно, как сперва опасался. И к епископу постепенно привык — а ведь поначалу показался он князю чуть ли не слабоумным.
Князь так Ульфиле сказал:
— Работа тебе предстоит трудная. Мне паренек твой говорил, будто ты мяса не ешь и вообще дурью маешься.
Ульфила улыбнулся.
— Это «пост» называется.
Но Фритигерн только рукой махнул.
— По мне, хоть как назови, а все равно дурь. Тебе силы понадобятся. Думаешь, просто будет объяснить моим вези, почему они должны твоему плотнику поклониться? — Он торжествующе улыбнулся. — Это я, может быть, понимаю, что такое мирный договор с ромеями. И как вкусно можно поесть и сладко выпить под этот договор. А они воины. Они на мои соображения плевать хотели. Им такое подавай, чтоб за душу забирало. А какая у них душа — то тебе, наверное, рассказывать лишнее, сам знаешь. Нет, — заключил Фритигерн, — если ты хочешь хорошо сделать свое дело, ты должен питаться по-человечески, а не травой, будто лошадь или коза.
Тут Ульфила его и огорошил — про великий пост рассказал. Фритигерн рот приоткрыл. И как выпалит, прерывая на полуслове:
— Что?! Сорок дней дерьмо жрать и баб не трогать?
Епископ расхохотался. Больно глупый вид у князя был. Фритигерн это быстро понял, мгновенно удивление свое подавил и постарался дело в шутку обратить.
— Похоже, этот мирный договор мне дороже станет, чем я думал.
Они разговаривали, как часто в эти дни, прогуливаясь по дороге от селения к сенокосному лугу и обратно.
Несмотря на годы, Ульфила оставался легким на подъем и подвижным. С возрастом утратил юношескую угловатость и стал благообразен.
Снег уже начал таять, зима умирала. Скоро весна, начало страды. О том, как растить пшеницу, Ульфила знал значительно больше, чем можно было ожидать от епископа.
Он вообще начинал скучать по своей общине. Подолгу вспоминал то одно, то другое. Рассказывал об отце Меркурина, Авдее; о своем дьяконе Силене. Фритигерн смеялся.
Описывал Ульфила и маленькую деревянную церковь на берегу речки. Про церковь Фритигерн слушал чрезвычайно внимательно. Он добросовестно относился к взятому на себя обязательству стать христианским владыкой и потому не упускал ни одной мелочи.
Однажды разговор зашел об Атанарихе. Фритигерна послушать, так чем Ульфила от него, Фритигерна, отличается? Одинаково повздорили они с Атанарихом, одинаково часть племени от него оторвали и за собой увлекли.
Разве не так, епископ? Возрази мне, скажи, что я ошибаюсь.
И ничего не сказал на это Ульфила. Было какое-то глубокое различие между тем, что делал Фритигерн, и тем, что делал в своей жизни Ульфила. Но в чем оно заключалось и как его отыскать — этого он объяснить не мог.
Да и некогда было. Другие заботы подступали.
* * *
Ульфиле казалось, что Пасха стала наступать значительно чаще, чем прежде. Раньше год тянулся и тянулся и был длиною в целую жизнь. А теперь только успевай поворачиваться. Перед началом того самого великого поста, которым пугал Фритигерна, объявил во всеуслышание: кто всерьез хочет в христианскую веру обратиться, пусть скажет сейчас, ибо время для того настало.
Вези фритигерновы на площади собрались, где обычно суд вершился. Там и проповеди Ульфилы слушали. Успели уже привыкнуть к этому худощавому старику, за которым, как привязанный, таскался молодой золотоволосый ромей.
Проповеди им очень даже нравились. Сперва Ульфила что-нибудь рассказывал, всякий раз новое. После слуга или сын его, этот Меркурин, по книге нараспев читал.
Книга эта тоже всех интересовала, особенно Фритигерна. Князь, конечно, знал, что ромейский язык можно знаками записать, но никогда прежде не слыхал, чтобы и для готского языка такие же знаки придуманы были.
И все больше утверждался князь в изначальном своем мнении: от христианства большая польза. Куда больше, чем вред.
Ну вот, пришли вези новую историю послушать, посмеяться, поплакать, покричать вволю. А Ульфила вот такое брякнул: лопайте. Кто решился, пусть скажет.
При всех пусть скажет.
Фритигерн (он с дружиной исправно все проповеди посещал, только почти никогда вместе с остальными не смеялся, разве что улыбнется едва) на прочих грозно глянул и первый вперед вышел.
За ним, помявшись, один за другим дружинники его выступили.
Тут и остальной народ зашевелился. И оказалось, что все желают.
Ульфила с Фритигерном глазами встретился. Холодно князь смотрел, как будто душой навек в зиме застрял. Давай, мол, епископ, распоряжайся. А я прослежу, чтобы все исполнялось без сучка без задоринки.
Сказал Ульфила:
— После полнолуния начнется великий пост. Вы должны будете каждый день приходить ко мне, и я буду говорить с вами. Я расскажу вам все, что вы должны знать, и научу, как молиться. — Он помолчал и вдруг фыркнул: — И все сорок дней вам придется, дети мои, не есть мяса, яиц и молока и оставить в покое ваших жен, наложниц и рабынь.