И потому поднес к лицу своему ладонь Феодосий, сын Феодосия, пальцы растопырил — и так, сквозь пальцы, на заблуждения этого Ульфилы глядеть стал.
Хотел в единый кулак стянуть все силы, какие только могут послужить к пользе великой державы, отданной под его управление. Готы же самой сильной силой были из всех, что нынче под рукой его ходили.
И то сказать: под рукой ходили! Как волка ни корми, а он все шерсть на загривке дыбит.
Едва только увидел Феодосий Ульфилу, так сразу понял: этот из его рук есть не будет. Недаром епископа Волчонком всю жизнь зовут, иного имени не дали.
Старым показался он Феодосию, ветхим.
И бесстрашным, ибо жизнь его была уже прожита.
С императором, как с равным, говорил Ульфила. Государю иного не оставалось, как с дерзостью его смириться. Да и тот готский клирик, верзила с лошадиным лицом, наготове разъяснять: в своем праве епископ делать все, что ему заблагорассудится. Понятное дело, во дворце не позволили бы этому Фритиле даже размахнуться, как следует, а все же внушителен был он и, хочешь не хочешь, почтение к себе вызывал. И к епископу своему — тоже. Ибо такая любовь, какой Ульфила среди своих вези окружен был, даром не дается.
Говорил с Ульфилой Феодосий недолго. Государя заботы ждали; патриарх же стар был и нездоров; так что у обоих время сочтено. Да и приятности в патриархе готском, сухаре этом черством, император Феодосий нашел немного. По правде сказать, совсем не нашел.
Сказал ему Ульфила:
— Говорят, ты князя Атанариха, как брата, принял.
Глаза прищурил, губы в полоску сжал.
Феодосий на то отвечал прямо:
— Все знаю о том, как гнал тебя Атанарих. Не в оскорбление тебе принял его в своей столице. Только лишь для пользы государственной. Верь мне, Ульфила. Старый враг твой ныне укрощен, и зубы у него вырваны.
— Не о том тревожусь, целы ли зубы у Атанариха, — сказал Феодосию Ульфила. — Язычника привечаешь, а у моих единоверцев храмы отобрать велел. Ты еще на свет не народился, Феодосий, сын Феодосия, когда я уже был епископом и носил по Дакии-Готии Слово Божье.
И сказал Ульфиле Феодосий:
— Ты лучшего достоин, Ульфила. От души сожалею о твоих заблуждениях.
Может быть, самое смелое из всего, что сказал этому Ульфиле, перед которым внезапно оробел. Воистину, языческого князя, дикаря Атанариха, легче приручить, чем этого яростного арианина.
Ответил Ульфила Феодосию:
— А я о твоих.
Малый срок был отведен императору Феодосию и епископу Ульфиле для разговора, но большего и не потребовалось: успел переломить Феодосия Ульфила, вытребовать то, ради чего и в путь столь долгий пустился: собор «о вере». Вселенский.
Чтобы все собрались в столице ромейской: и ариане, и кафолики. Чтобы споры свои раз и навсегда разрешили. Пусть большая война между ними будет, чтобы потом, наконец, воцарился долгожданный мир.
Верил Ульфила, что такое возможно. И хоть противился Феодосий любым спорам, хоть пуще огня боялся, что церковники опять отношения выяснять начнут, а и Феодосия принудил Ульфила поверить: возможен мир после войны. Справедливый мир, последний.
И не было в тот час рядом с Феодосием ни Григория, епископа Константинопольского, ни императрицы Флакиллы, чтобы остановить его, отсоветовать подобные обещания еретику Ульфиле давать. Никого из твердых духом друзей рядом с мягкосердечным Феодосием в тот час не оказалось.
Только старик-вези рядом был и глядел неотрывно звериным своим взором, сердясь на него, императора.
* * *
Феодосий повелел Ульфилу во дворце разместить со всевозможным почтением, окружить готского патриарха всевозможными удобствами.
Не подобает императорскому гостю по постоялым дворам мыкаться.
Фритила доволен повелением этим остался: ближе к царским лекарям. И Ульфила был рад: ближе к библиотеке.
Скоро еще одна радость Ульфиле приспела: Меркурин Авксентий из Доростола прискакал.
Едва лишь прослышал, что обожаемый его Ульфила в Константинополь прибыл, что по настоянию его в Константинополе собор собирается, — так сразу все дела свои бросил и примчался очертя голову.
На подступах к сорока годам поредели золотые кудри Меркурина, со лба отступили, открыв залысины. Но большой рот все так же улыбчив, в светлых глазах все те же искры пляшут.
Ворвался в ульфилины апартаменты, на ходу звонко стражу обругав, чуть с ног епископа не сбил — тот навстречу поднялся. Расцеловал Меркурина Ульфила, усадил рядом с собой, улыбкой просиял.
Меркурин с Фритилой мельком переглянулся — ревниво и неприязненно; поздоровался доростольский епископ с готским пресвитером, сторожевой собакой при волке епископе, а после с разбегу о своих делах затараторил.
И как указы государевы против ариан, один другого свирепее, у себя в Доростоле ловко обходит.
И как у него в Доростоле двух манихеев выловили и без худого слова повесили.
И как он, Меркурин, с одним доростольским землевладельцем судился из-за беглого раба, который в церкви укрывался.
Поначалу Фритила от негодования так и кипел. Безмолвно кипел, сохраняя невозмутимое выражение на грубом лице. От меркуринова себялюбия Фритилу чуть наизнанку не выворачивало. Только и звону, что «я», «я», «я»!..