— У нас дома говорят по-гречески.
— Ах да, ты же каппадокиец… Твои родичи — они не из тех ли, кого везеготы при Галлиене угнали?
— Из тех, — сказал чтец. И поглядел епископу прямо в глаза. После такого взгляда лучше бы старику прекратить распросы.
Глаза у готского чтеца карие, а сейчас — то ли от усталости (весь день чужие слова с языка на язык взад-вперед гонял), то ли от яркого света — возле самой лампы стоял — казались звериными, желтыми.
— Ладно тебе злиться, — сказал Евсевий примирительно. — Дай-ка мне лучше вина из того кувшина. — Показал на столик в другом углу комнаты. — Только разбавь, там рядом вода есть, в чашке.
Готский толмач мимолетом поглядел в темноту, где сидел второй римлянин.
Евсевий, заметив этот взгляд, хмыкнул.
— Глазами не шарь, намеков не делай, чтец, ибо тот, на кого сейчас смотришь, — епископ Демофил, и по возрасту он вдвое тебя старше.
На это варвар ничего не сказал. Молча прошел к столику, сделал все, как было велено, поднес чашку к губам Евсевия, помог выпить. Старик снова откинулся на подушки, помолчал, пошевелил губами.
— Каппадокиец, из пленных… — повторил задумчиво.
Варвар смотрел на него сверху вниз, стоя с пустой чашкой в руках. И так долго молчал, что Евсевий, наконец, заметил это. Встрепенулся на своих подушках.
— Что? Не по душе тебе что-то?
Тогда варвар сказал:
— Мой народ — вези.
С нескрываемым любопытством взирал на него Евсевий. В его душе точно вскричал кто-то громким голосом: нашел, нашел!..
— А молишься ты на каком языке, толмач? — спросил старик.
— Что? — Варвар растерялся. — По-гречески…
— Да нет, — нетерпеливо сказал Евсевий. — Нет, в мыслях, когда ты без людей, наедине с Богом.
— Бог читает прямо в сердце, минуя языки и слова, — сказал варвар.
— Бог читает прямо в сердце, минуя языки и слова, — сказал варвар.
Евсевий зашел с другой стороны.
— А твои слушатели, в церкви, которым ты читаешь Писание, — они-то понимают, что ты им читаешь?
— Да.
— Что же, они все каппадокийцы?
— Нет, не все.
— Да как же они понимают твой греческий?
Варвар молчал. Евсевий сверлил его глазами и сердился.
Отвечать толмач не хотел. Но его с детства приучали отвечать правду, если спрашивает старший. И особенно — если спрашивает клирик. И потому в конце концов ответил Евсевию:
— Потому что я читаю на их родном языке.
Смысл сказанного не вдруг улегся в голове Евсевия, забитой множеством самых разных мыслей и забот.
— Так ты говорил, что они готы…
— Я и читаю на готском, — совсем тихо сказал варвар.
И тут Евсевий подскочил, уронил две подушки.
— Ты читаешь Писание на языке варваров?
— Несколько отрывков, — пояснил чтец.
— Кто же переводил их?
— Я, — сказал толмач.
Евсевий прикрыл глаза.
— Прочти что-нибудь, — приказал он. — Хочу послушать.
Густая, тягучая варварская речь зазвучала в комнате, где и без того было душно. На своем варварском наречии молодой собеседник Евсевия говорил точно другим голосом, более низким. И чем дольше он говорил, тем благозвучнее становилась в ушах Евсевия готская речь. А ведь не далее как несколько часов назад он полагал ее пригодной лишь для солдатской брани да бесконечных торгов в пограничных городках.
Наконец толмач замолчал. Евсевий тотчас открыл глаза.
— Что читал?
— От Матфея, шестая глава.
— Я так и думал. Повтори еще раз, хочу запомнить. «Отче наш» повтори.
Чтец послушно начал:
— «Atta unsar…»
С его голоса старый римский аристократ начал заучивать, неуклюже произнося слова чужого языка. Наконец, оставили это занятие — для него, Евсевия, увлекательное, для толмача же утомительное.
Засмеялся старик, закашлялся и сказал наконец:
— А я-то, старый дурак, думал, из готского не стоит запоминать ни слова, раз на нем говорят только о войне и торговле. Но ты говоришь на этом языке о Боге, и у тебя это получается. Иди, я буду спать.
Он благословил варвара, и тот вышел.
Тогда второй, что был с Евсевием, подошел ближе. Как и было заранее решено между ним и Евсевием, он не принимал участия в разговоре — только наблюдал и слушал.
Евсевий все глядел на занавес, за которым скрылся готский толмач.
— Как, он сказал, его зовут? — спросил Евсевий у Демофила.
Толмач не называл своего имени, но Демофил его знал и ответил:
— Ульфила.
— Что это по-ихнему означает? — Евсевий сдвинул брови, припоминая. — «Волк»?
Демофил покачал головой.
— «Волчонок», — поправил он Евсевия.
* * *
Тащит свои воды мутный Оронт, волну за волной, мимо прочных стен, окружающих городские кварталы, мимо белокаменных домов — на диво мало в Антиохии строений из кирпича-сырца, к каким Ульфила привык у себя на родине. Ослепительной белизной сверкает Антиохия, резиденция имперского наместника Сирии. И даже грязи, которой здесь едва не по колено, не замарать этой выжженной солнцем белизны.
Ульфила ничуть не лукавил, когда говорил Евсевию, что удивительным кажется все ему здесь.
Точно удар в лицо Антиохия для человека с берегов Дуная, где живут в глинобитных мазанках, шатрах, а то и землянках. Обрушится, ослепит, подавит — барахтайся под тягостью ее расточительного великолепия, и никто не поможет, если сам не выберешься.
Город, основанный в день, когда Солнце переходило из знака Овна в знак Тельца, когда оплодотворенная земля наливалась тяжким изобилием, — был он как полная чаша в сирийских владениях Империи. Улицы сходятся под прямыми углами, проспекты венчаются арками и храмами.