— Месяцев? — глупо переспросил я. — Я уехал из Нью?Йорка только неделю назад.
— Ты так думаешь? — усмехнулся Данте. — Скажи ему, Панама.
— Уже сказал, — отозвался Панама. — В казино не существует ни ночи, ни дня. В Вегасе время течет по?иному.
Я посмотрел вверх, в темное, пустое пространство. Я понимал, что они говорят правду, хоть и не хотел верить им. Неужели я действительно пропустил октябрьский учет? Неужели все напрасно?
— Сколько я уже здесь?
— Восемь недель, — ответил Данте, — и четыре дня. Именно тогда мы заметили, что жучок остановился, и поняли, что поймали на крючок большую рыбу. Теперь игра закончена. Ваша очередь гореть!
— Уверен? — спросил Панама.
Ваша очередь гореть!
— Уверен? — спросил Панама. — А где остальные?
— Идут за мной, Панама. Нет огня без библиотеки, понимаешь? Они маршируют с факелами. Они поют «Песню огненных александрийцев». Теперь вы в любую минуту можете услышать музыку.
— Ты не услышишь, потому что ты мертв, — прошипел я со всей возможной жестокостью.
— Черт возьми, — простонал он снова, его голос превратился в тонкий шепот: — Сделай мне одолжение, Панама, ради старых времен. Я всегда восхищался крематориями Вегаса…
— Никаких одолжений! — возмутился я.
— Это несложно, — не согласился Панама, — Если мы оставим его снаружи на стоянке, санитары подберут и кремируют его. Заплатит город.
— Зачем нам делать ему одолжение? — удивился я. — Он хочет разрушить все, что ты построил. Он собирается сжечь «Миллениум»!
— Он просто делает свое дело, — возразил Панама. — Он александриец, такой же, как и я. Мы когда?то работали вместе.
— Как ты! — прохрипел Данте. — Нет огня без…
Оставшийся глаз остался открытым, челюсть отвалилась. Он повалился на бок, все еще согнутый, как кешью.
Панама потянулся за спреем.
— Нет?нет, — покачал я головой. Схватил баллончик и кинул в глубину вестибюля. — Он вызывает привыкание, поверь мне.
Панама закрыл один оставшийся глаз мертвеца, почти нежно. Выпрямил тело, оно уже застывало. Тихо заскрипели кости и сухожилия.
— Данте всегда бредил пламенем. Как и все огненные александрийцы. Огонь и смерть.
Я помог Ленни вытащить тело обратно на стоянку, для санитаров. Как только мы вышли за дверь, я понял,
что они имели в виду под особым временем в казино. Мне казалось, что прошло несколько минут, однако уже стемнело и останки грузовика охладились. Я разгреб их и нашел урну. Она не пострадала, даже штрих?код остался. Я заполнил урну пеплом, который мог принадлежать и Бобу, закрыл маленькую крышку.
— «Миллениум» ящик иди, — подсказал Ленни. Он показывал на почтовый ящик на окраине стоянки. Я опустил урну в отверстие.
Пока, Боб.
Ленни хотел, чтобы я взял его на руки, что я и сделал. Он стал сильнее и явно выучил пару новых слов, но не вырос ни на миллиметр со своего рождения. Вблизи я заметил, что Ленни больше похож на отца, чем на мать. Лысый и с маленьким хвостом, как у пони. И смокинг в придачу.
— Ленни готов, — заявил он.
Я тоже так думал. Но едва мы пошли к двери через стоянку, как позади раздался телефонный звонок.
Я поставил Ленни на землю, он побежал (почти) назад и принес телефон из кармана Данте. Попытался вручить его мне, но я покачал головой: мне он не нужен.
Когда мы подошли к двери, Ленни вручил телефон, все еще трезвонивший, Панаме.
Панама раскрыл его и приложил к уху.
— Это старик, — пояснил он, передавая мне трубку. На сей раз я не сопротивлялся. Только спросил:
— Какой старик?
Прежде чем Панама успел ответить, из телефона послышался странный низкий, хриплый голос:
— Шапиро? Старьевщик?
— Да…
— Не могли бы вы подняться наверх? Гудок.
Я сложил телефон и отдал его Панаме.
— Какой старик? Что значит «наверх»?
— Думаю, вы сейчас поймете.
— О Боже! — воскликнул Ленни.
Он показывал вверх дальше по вестибюлю, на лифт, который уже ехал вниз, чтобы доставить меня наверх. Пустой, если не считать Гомер в тележке.
ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ
Первые тысяча двести произведений искусства, подлежащие уничтожению, или удалению, включали только четырнадцать авторов, все еще читаемых, одиннадцать художников, чьи работы выставлялись в различных галереях и музеях, и двадцать одного музыканта, о которых хоть кто?нибудь да слышал (хотя сейчас, конечно, никого из них не помнят).
Страхи общественности рассеялись. Все (или почти все) вздохнули с облегчением: удаление начиналось с сорняков на окраине сада искусств, не с плодов и деревьев. Что, естественно, не соответствовало истине; предполагалось обрезать сами ветви, но подрезание надлежало производить в течение очень длинного промежутка времени, чтобы оно прошло незаметно (по крайней мере вначале). Никто никогда не предполагал, что настоящее количество удаленных произведений станет критическим, гораздо более важным казалось понимание, что власти обращались к грандиозным резервам искусства как на глобальном, так и на локальном уровнях. Опцию Удаления разработали для того, чтобы открыть отдушину, освободить таланты и энергию сотен тысяч художников? музыкантов, поэтов и писателей. Правительство США интересовалось как качеством, так и количеством творений, которые затем стали главной частью валового национального продукта, или ВНП.
Систему налаживали в течение следующих двух лет, увеличивали количество удалений на сотню в месяц, составляли список, который удаляли через год. Существовало противоречие в сохранении имен удаленных деятелей искусства в базах данных, доступных обществу, но данное положение изменять не позволялось, так как частные копии книг, видео, компакт?дисков и так далее находились на чердаках и в чуланах, тогда как сами оригиналы стали цифровыми. Служащие Отдела удаления (называемые в народе старьевщиками) понадобились для сбора удаленных копий, дабы те не закончили свой век в частных коллекциях и на блошиных рынках, которые росли на междуштатных границах, чтобы избежать налогов на продажу, появившихся в ответ на отмену налогов на собственность и доход. Появление большого числа старьевщиков означало необходимость открытия Академии для их обучения. А Принуждение означало необходимость новых денежных вливаний в систему законодательства и коррекции.