что я лгу. Покачала головой.
— Никаких посещений! — прокричала она сквозь стекло, даже не утруждаясь достать свой казу.
— Пожалуйста! — воскликнул я сквозь стекло.
— Полиция! — закричала она. — Гм?
Она взяла телефон и начала набирать номер.
— Пожалуйста!
— Полиция!
Я спустился вниз напрямую, чтобы сэкономить электричество. По дороге попытался снова позвонить домой, по линия все еще оставалась занята.
Потом ответил мужской голос:
— Охрана.
Охрана? Может, я не туда попал?
— Кто это?
— Не твое собачье дело, — ответил он и повесил трубку.
Кленовая улица названа так в честь огромных деревьев, которые когда?то обрамляли почти каждый жилой квартал в Америке, прежде чем их всех покосила болезнь. Дом, который отец оставил матери, а мать оставила мне, стоял в центре квартала. Едва увидев его, я понял: что?то не так.
Дорога полна машин.
Шторы все опущены.
Я замедлил ход, проезжая мимо дома. Его заполняли тени, силуэты, все мужские. Объехал квартал и вернулся обратно, еще медленнее. На сей раз на крыльце стояли двое мужчин с сигаретами! Они улыбнулись мне, когда я проезжал мимо, один из них помахал рукой, нет, отсалютовал.
Я почти остановился спросить, в чем дело. Потом, но зрелом размышлении, передумал. В лектро осталось достаточно энергии, чтобы дотянуть до вершины холма, до конца Кленовой улицы и назад на бульвар Победы.
Потом начал мигать янтарный огонек, но я не обратил внимания и продолжал ехать вперед. Я едва дышал. Руки тряслись слишком сильно, чтобы вести машину. Дела становились все хуже и хуже с тошнотворной скоростью, мой разум безмолвствовал. Может, сказывается действие куппера? Мне нужно найти место, где можно собраться с мыслями, прежде чем я натворю глупостей, например, постучу в собственную парадную дверь.
К счастью, подобное место находилось всего в паре кварталов от моего дома.
— Где твой мешок, Санта? — спросил Лоу, впустив меня внутрь.
— Где твой мешок, Санта? — спросил Лоу, впустив меня внутрь.
— Отпуск, — пробормотал я. Медленно подошел к бару и с облегчением уселся на свой любимый стул. Мне не хотелось, чтобы Лоу увидел, как я хромаю.
— Какой отпуск?
— Ладно, просто выходной, — сказал я.
И понял, что совершил ошибку. Я не хотел ни с кем говорить, пока не выясню, что происходит, а еще лучше, что делать. Я не хотел говорить Лоу — да и Данте, если он здесь — об измененном задании. Или об отключенном от питания лектро. Или об украденном альбоме. Или о пулевом отверстии в моей ноге. Или о машинах у моего дома. Или о силуэтах внутри.
В то же время я никогда не чувствовал себя таким запутавшимся, таким побежденным, таким несчастным. Нужно было с кем?то говорить, поэтому я сделал странную вещь. Она все еще немного сбивает меня с толку. Я сказал Лоу, что у меня только что умерла собака.
— Черт возьми, — сказал Лоу, разбивая яйцо мне в стакан. — Где он, снаружи, в машине?
— Она. Она в Корпусе домашних животных, на пике Грейт?Киллс. И они не отпустят ее.
— Плохи дела, — заметил Лоу.
— Собираются прислать мне фотографию.
— Но ты хочешь похоронить ее, правда?
— Правда, — согласился я. — Дома.
Я даже не думал о таком раскладе раньше, но звучало все правильно. Я чувствовал такой гнев и такую боль, будто Гомер действительно уже умерла. Как будто смотрел в будущее с тем, чтобы потом на самом деле вступить в него.
— Кто ищет, тот найдет, — прозвучал приглушенный голос из темноты.
— Кто делает что? — спросил я.
— Мой двоюродный брат Вергилий занимается лекарствами, если можно так сказать, — поведал Лоу. — Также подрабатывает старьевщиком. Он продает диг копателям, работающим под Грейт?Киллс. Они платят ему тем, что добывают. Ты знаешь диг? Наркотик?
— Слышал о нем, — ответил я. — Но не понимаю, какое отношение он имеет к Гомер.
— Гора изрыта шахтами, — сказал Лоу. — Там добывают всякую рухлядь для блошиных рынков на западе. Барби, туфли, части мебели, машин, пластик…
Я прикончил бутылку. Он что, меняет тему разговора?
— Я все еще не могу понять, какое отношение гора имеет к Гомер? — повторил я.
И почувствовал себя оскорбленным.
— Туннели подбираются к самой вершине, — продолжил Лоу, с готовностью ставя передо мной еще бутылку. — К Корпусу домашних животных. Понимаешь, что я имею в виду?
— Не приставай к нему, — презрительно проговорил Данте. — Его собаку собираются кремировать, а он и знать ничего не желает.
Я оттолкнул бутылку.
— Ты можешь все устроить?
— Конечно, — сказал Лоу.
— Мой лектро в сервисе.
— Не проблема, — сказал Лоу, набирая номер на своем телефоне. — Они приедут и доставят тебя на место сами.
Пробило два пополудни. Гомер будет жить до полуночи. Я выпил бутылку, которую оттолкнул чуть раньше, и заказал еще одну. Может, все?таки что?нибудь и наладится.
Лоу разбил еще одно яйцо в мой стакан.
— Эй, зачем?
— Ты будешь всю ночь бродить по туннелям. Даже ползать. Что с твоей ногой?
Я уже собирался снова солгать, когда Данте сказал из темноты:
— Слышишь сигнал с улицы? Похоже на Глас Судьбы.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Четверо из одиннадцати александрийцев отказались считать Дамарис своим адвокатом и объявили о желании извиниться перед жертвами.
Они стали известны как «раскаявшиеся александрийцы». Судья Леви?Гомес?Ито не позволила ни извиниться, ни изменить заявление, хотя и даровала им на заседании отдельный стол. Через нового адвоката (которого, как потом выяснилось, наняла «Корпорация любимых») раскаявшиеся александрийцы передали отдельную петицию президенту с просьбой об освобождении четверых от обязательного смертного приговора. Дамарис не только отказалась присоединиться к извинениям, но и формально потребовала, чтобы каждое новое преступление прибавляли к настоящему обвинению. Отказано. После ста четырнадцати дней непрерывных показаний свидетелей обвинению предоставили слово. Оно оказалось, простым и четким. Девятнадцать человек мертвы, четверо из них в возрасте до шестидесяти пяти лет, а значит, их родственники вправе потребовать подобающего наказания. Преступление совершили александрийцы. Перерыв.
Последнюю неделю заняла «Корпорация любимых». Согласно поправке к конституции «О правах жертв», каждому предоставили час на речь. Всего их насчитывалось тридцать семь. Только одна (Люси Бласдейл, позднее вознагражденная контрактом с «Никельодеоном») призвала сжалиться над подсудимыми. Остальные страстно говорили о своей потере, потом снова канули в безвестность, из которой больше никогда не вынырнули. Наконец все закончилось.