— Он не продавал мне пластинку, — признался Один Любопытный Индеец. — Мы просто оказывали услугу. Он хотел сделать что?нибудь для александрийцев. Он просто был Бобом.
— Просто отдайте его мне, ладно?
— Слишком поздно.
— Что значит «поздно»?
— Пошли со мной, — предложил Один Любопытный Индеец.
Он зашагал по стоянке, и я поспешил за ним, но Генри окликнула нас.
— Стойте, стойте, стойте! — крикнула она.
— Мы не можем просто уйти и оставить Боба.
— Не можем? — удивился индеец. — Как долго действует ваш спрей?
— Кажется, уже перестает, — ответила Генри.
— Мы скоро вернемся, — пообещал я.
Я потерял интерес к Генри и ее синим птицам. Меня никогда не интересовал Боб. Меня интересовал мой альбом и как бы отсюда убраться, вернуться на работу, выгнать копов из моего дома, достать моей собаке… достать моей собаке что?
Гомер лежала в тележке задом наперед, нос покоился у ручек, а хвост свешивался спереди. Она умирала от рака, и я мог только оставаться с ней до конца.
— Мы скоро вернемся, — дал я слово, похлопав ее по теплому купперу на голове.
Потом пошел за Одним Любопытным Индейцем через стоянку в казино. Он не стал отпирать клетку кассы. В решетке сделали очень большие зазоры, Боб просто протянул руку между прутьями, достал альбом и вручил его мне.
Слишком легкий. Пустой.
— Они вложили пластинку в другую обложку, — объяснил он, — наверное, из соображений безопасности. Мне понравилась картинка, поэтому я оставил ее у себя.
— Кто они?
— Александрийцы. А кто еще?
— Где я могу их найти?
— Ну, это секрет на миллион долларов, не так ли? По слухам, в Вегасе, а там кто его знает.
Я последовал за ним наружу, на стоянку, на солнечный свет. Генри и Гомер ждали нас в тени за грузовиком. Боб снова умер, свернулся, как орех кешью, на боку: Глаза оставались широко распахнутыми, он начинал вонять, пока только чуть?чуть.
— Вам следовало выяснять все с Бобом, — сказал Один Любопытный Индеец. — Боб хотел подарить им альбом просто так. Мы только отправили его по назначению. Отсюда он попадет к другому брату, Бобу, на Запад. И со временем доберется до александрийцев. Теоретически, по крайней мере, дело обстоит так.
— Два брата, и оба Бобы?
— Индейский обычай. Но его нет ни здесь, ни там. Знаете что, я собираюсь сделать вам предложение, от которого невозможно отказаться. Вы забираете себе грузовик и все, что в нем есть, и даете слово, что отвезете тело Боба к его брату, чтобы там похоронить. Здесь мы ничего не можем для него сделать.
— Другому брату Боба? — переспросила Генри. — Куда?
— Вы найдете его где?то на дороге к Вегасу. В Небраске или Айове.
— Вы даже не знаете точно? — не поверила Генри. Она начинала злиться или по крайней мере говорить раздраженно. Но меня предложение заинтриговало. Небраска, Айова, Вегас! И все на Западе.
— Он есть на искателе, восьмой или девятый. Вначале попробуйте девятый.
— Может, вам следует оплатить наши расходы? Меня поразили дерзость и жадность Генри. Вначале казалось, что Любопытный Индеец тоже испытывал подобные чувства. Он повернулся на каблуках и пошел по стоянке к казино — потом вынырнул из него с кучей красных, белых и голубых фишек.
— Фишки?!
Генри все еще изображала из себя свирепую фурию.
— Они лучше, чем золото, — ответил он, кидая фишки через окно на приборную доску грузовика.
Позже мне предстояло пожалеть, что он не сказал нам, сколько стоит каждый цвет.
— Adios, amigos! — крикнул он нам вслед, когда мы отъезжали.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Какое из искусств должно подвергнуться очистке? Следует ли некоторые оставить в неприкосновенности? Следует ли объединять дисциплины или рассматривать их отдельно? Следует ли исключить из списка классику или положить под нож все, когда?либо произведенное человеком? Кто будет выбирать, что останется, а что уйдет? Следует ли сохранить предрассудки прошлого (расовые, этнические, родовые, религиозные, культурные), или отказаться от них, или исправить, скорректировать? Такие общие вопросы предлагалось рассматривать по мере появления конкретных случаев, а не абстрактно.
В противном случае группа потратит гораздо больше времени на вопросы, чем на ответы.
Итак, Круглый Стол начал с того же, с чего и сами александрийцы, — с картин, написанных маслом, специфически европейской дисциплины. Некогда королева искусств, живопись все еще занимала приоритетное положение, хотя в последнее время появлялось мало достойных внимания работ. Круглый Стол постановил, что картины, подлежащие истреблению, будут выбираться по жребию и затем уничтожаться вместе со всеми копиями, компьютерными и бумажными и даже крошечными иллюстрациями в учебниках по истории искусства или же базах данных. Также Круглый Стол решил, что уничтожать картины одну за другой будет несправедливо по отношению к менее плодовитым художникам, и нелепо в случае с такими мастерами, как, скажем, Моне, которые часто рисовали бесчисленное количество версий одной и той же сцены. Решение проблемы: уничтожать следует самого художника — сразу все его (или ее) работы. Именно в этот момент по Круглому Столу прокатилась волна содрогания, по мере того как один за одним вся группа осознала величественность — законченность — того, что им предстояло. Похоже (как сказал один из них) на появление но?вой планеты (или исчезновение, парировал другой). А как же Рембрандт? А что же Микеланджело? А действительно, что с Микеланджело, прозвучал ответ. Разве как раз не Микеланджело представлял проблему? Разве целью александрийцев и задачей данной группы не являлось освобождение места для следующего Микеланджело, следующего Рембрандта, следующего Моне? По мере того как накалялись дебаты, Круглый Стол в мелких деталях, в правильной последовательности изобразил шок, очарование, принятие, одобрение и спасительный избыток, который почувствовал мир с появлением александрийцев. Сжечь мосты! Неохота сменилась горячим желанием, метания превратились в страсть, осторожность — в уверенность.