С постоянной широкой улыбкой на лице Тройной Николай возвещал всем находившимся вокруг него, что он — Бог Науки, Отец Медицины, Генералиссимус Психиатрии и т. д. и т. п. При этом позволял над собой подшучивать, ни на что не обижался, пошучивал сам с похабным оттенком. То и дело предлагал: «Хотите я вам спою? Хотите спляшу? Хотите кое?что покажу?…»
И уточнял: покажу то Великое и Могучее, чем я заразился моим Великим Сифилисом. Да, и сифилис свой он считал великим, грандиозным, колоссальным, феноменальным. Эта фантастическая устойчивость лучшего из возможных настроений не могла не передаваться окружающим, хотя картина сама по себе была, конечно, трагичной…
После демонстрации этого пациента мы, студентики, ходили в приподнятом настроении, все наши тогдашние трудности казались пустяковыми, проблемы надуманными. Действие допинга длилось от трех?четырех часов до трех дней.
ОК — По?моему, такая жуткая патологическая эйфория может вызывать только ужас.
ДС — При описании со стороны и по существу — да. А вот когда находишься непосредственно в эмоциональном поле, в волнах, в вибрациях…
Некритичность с сохранением навыков общения, ранее нажитых…
Иногда подобных людей мы встречаем на улице, в транспорте: они благодушны и общительны, со всем и каждым друзья, со всеми предельно откровенны…
ВЛ — В XVII веке типаж уличного эйфорика описал великий наблюдатель характеров Лабрюйер.
«Руффин начинает седеть, но он здоров, со свежим лицом и быстрыми глазами, которые обещают ему еще лет двадцать жизни.
Он весел, шутлив, общителен, беззаботен, смеется от всего сердца, даже в одиночку и безо всякого повода, доволен собою, своими близкими, своим небольшим состоянием, утверждает, что счастлив; он теряет единственного сына, молодого человека, подававшего большие надежды, который мог бы стать честью семьи, но заботу оплакивать его предоставляет другим.
Говорит: «У меня умер сын, это сведет в могилу его мать», а сам уже утешен. У него нет ни друзей, ни врагов, никто его не раздражает, все нравятся, все родные для него; с человеком, которого видит в первый раз, говорит так же свободно и доверчиво, как с теми, кого называет старыми друзьями, и тотчас же посвящает его в свои шуточки и историйки; с ним можно встретиться и расстаться, не возбудив его внимания: рассказ, который начал передавать одному, заканчивает перед другим, заступившим место первого…»
ДС — Похоже на крайний вариант сангвиника, ты его уже описал в «Я и Мы» — тот самый, которого русский психиатр Токарский отнес к разряду патологически легкомысленных. Легкочувствие — помнишь этот свой вскользь брошенный термин?…
ОК — Я бы это назвала пустодушием.
ДС — А вот насчет души не знаю. Бог ведает, что там у них в глубине… Вспоминаю таких нескольких из своей коллекции. Один оказался сексоманьяком, другая убила дочку, третий внезапно суициднул…
ВЛ — Раз уж вспомнили опять «Я и Мы», можно оттуда еще картинку?…
…встретил на Чистых Прудах человека, который прогуливал на одной цепочке пса, на другой кота. Все, конечно, подходили и спрашивали, как это на цепочке оказался кот. Хозяин, уже довольно пожилой человек с артистической внешностью, рассказывал, видно, уже несчитанный раз, но с прежней словоохотливостью, что кот этот ученый, знает таблицы логарифмов, что он обеспечил своему владельцу квартиру и много других жизненных благ; что однажды в Одессе его, кота этого, должны были снимать в очередном фильме, а он сбежал ночью в форточку и пропадал четыре дня, а деньги?то за простой шли, и пришлось кота посадить на цепь, и кончились для него гулянки… Кот между тем мрачно мочился.
Удовлетворенные слушатели отходили, появлялись новые (дети, старушки), а владелец кота уже с азартом рассказывал о своей жене, которая тоже дрессированная, потому что двадцать лет в одной комнате со зверьем — это надо иметь терпение, а у него еще жил австралийский попугай, который заболел вшивостью и подох, после того как врач?кожник намазал его ртутной мазью, и маленький крокодильчик, которого ему привез друг. Крокодильчика держали в детской ванночке, а когда ванночка стала мала, продали профессору медицины, и тот поместил его у себя в приемной, в бассейне, и к нему перестали ходить пациенты…»
Вспоминаю и сейчас этого болтуна, развлекавшего публику. Голос у него был высокий, веселый, а глаза опустошенные и тоскливые…
Роль и боль
эпизод из практики в форме слегка зарифмованной одноактной пьески
Московский психоневрологический диспансер номер такой?то. Тускловато освещенный коридор с серыми стенами и скамьями. Конец рабочего дня, народа уже почти нет. Надпись на одной из дверей: ПСИХОТЕРАПЕВТ.
Над дверью включено световое табло:
ИДЕТ СЕАНС, ПРОШУ ПОДОЖДАТЬ
Возле двери на скамье одиноко сидит, уныло опустив голову, некий человек, так и назовем его — Сидящий; видимо, он ждет своей очереди.
Подходит твердыми шагами статный, крупный, цветущего и веселого вида мужчина, так и назовем его — Подошедший. Выражение лица немного ироническое. Смотрит на табло. Смотрит на часы. Смотрит на Сидящего. Присаживается рядом и, похоже, с некоторой надеждой пройти без очереди, завязывает разговор: