С той поры и переименовали мы Ивана Ивановича в Эндорфина Ивановича, в память о том, как он оборжал комиссию.
После комиссии и лекарства ему отменили, на фиг изводить попусту. Я и еще двое докторов (в мужском буйном работали только мужчины), все, кроме зава, использовали его стихийно сперва, а потом уже и сознательно, в качестве живого антидепрессанта: подойдешь, постоишь рядом, поржешь минуту?другую, вот вроде и опять жить охота.
Выписка Оглоблина произошла так.
Во время завтрака, после на редкость спокойной ночи моего дежурства (ни одного вызова, накатал поэму, за месяц выспался) произошло ЧП, не из ряда вон, но с предзнаменованием.
Больной Матирный вылил на голову завотделением ведро киселя. Всего раз в полгода случалось с Матирным такое и всякий раз с предвестием: то вдруг выздоровеет кто?нибудь из безнадежных, то из докторов кто?либо схлопочет в соседнее отделение.
Просто так никогда Матирный не выливал ни на кого ничего, Костоломов это хорошо знал и, обмываясь в тазике, озабоченно повторял: «Траляля».
И точно: не прошло и двух часов, как явился какой?то косматый тип в громадных темных очках и, хотя был не посетительский день, прорвался к Костоломову, выплеснул из портфеля на стол кучу бумаг и скандально заголосил:
— Сколько можно, нет, вы скажите мне, сколько можно?! Издевательство над личностью! Мы не допустим! Мы подаем на вас в суд! Мы на вас пишем в прокуратуру! Мы жалуемся в высший орган!
— Подождите, подождите… С вашей стороны не поступало… Экспертизы не было… Мы не в курсе, — лепетал Костоломов, — разрешите ознакомиться…
— Ах вот как, вы не в курсе! — ярился тип. — Может быть, и про смехотрон вы не в курсе?!
— Не в курсе.
— А может быть, и газет не читаете?!
— Не ч… Читаем.
— А может быть, и газет не читаете?!
— Не ч… Читаем.
— Тогда вот! Вот! — не давая опомниться, тип швырял под нос Костоломову одну подшивку газет за другой, бумаги с огромными печатями и колоссальными подписями, фотографии, перфокарты и еще черт?те что.
— Человеческий фактор! Вы нам ответите за человеческий фактор! Вы еще об этом пожалеете!
— Да что такое, ну объясните же! — взволнованно взвыл Костоломов. — Мы пойдем навстречу, пойдем фактору навстречу… Представьтесь, пожалуйста.
(Шевельнул левым мизинцем, это был условный знак для вызова резервных санитаров из полубеспокойного отделения. Наших ни на секунду снимать было нельзя. Я набрал номер, но трубку не брали, наверное, пили чай.)
— Я вам уже представился, вы невнимательны, отмечаю, — напирал тип. — Еще раз запомните: Щечкин. Мой начальник — Кукарекуев, тоже не в курсе? Вот мое удостоверение. Вот авторские свидетельства и патенты, вот благодарности. Вот копия приказа о назначении руководителем комплексной темы: «Применение смехотронных устройств в промышленности»…
— Хорошо, хорошо, чего вы… Что мы должны?
— Отдавайте Оглоблина. Немедленно верните нам нашего дорогого, любимого, незаменимого, чудесного Ивана Ивановича. Уже сколько лет вы гноите его в условиях хуже тюремных, подумать только, вот уже сколько лет. Мы все выяснили, мы следили за вашими антигуманными действиями.
Дело уже передано по самым высоким инстанциям, вы за все ответите. Вы его травите, уродуете, издеваетесь. Над человеческим фактором!
— Одну минуту… — Костоломов выпрямился и выставил кулаки на стол, так он делал всегда, когда принимал решение по текущей ситуации.
— Если вы имеете в виду больного Оглоблина Эндорфина Ивановича…
— Ивана Ивановича, — уточнил я.
— …Ивановича, — продолжал Костоломов, — то мы готовы дать полный письменный отчет (взгляд в мою сторону) любой из упомянутых организаций как по синдромологии и нозологии, так и по мерам лечения и надзора. Больной страдает неизлечимой формой хронического душевного заболевания…
— Ха?ха?ха! — Тип тоже выпрямился и выставил кулаки. — Ваш диагноз?
— Без официального запроса соответствующего учреждения не сообщаем.
Тип вдруг резко сник и сдулся, как детский воздушный шарик.
Костоломов продолжал холодно и брезгливо:
— Спрячьте свои бумажки. Не берите на пушку. Недееспособных хроников мы выписываем только под расписку ближайших родственников или официальных опекунов. За все эти годы к нам никто не являлся и справок не наводил. Можем считать разговор оконченным.
Встал победно во весь свой сокрушительный рост. Здесь самый момент сообщить, что в былые годы наш Костоломов был мастером спорта по борьбе самбо в самом тяжелом весе.
— Послушайте… Подождите, — тип снял очки и обнажил растерянное испитое лицо интеллигента первого поколения. — Я вас прошу… Как человеческий фактор с человеческим фактором…
— Не имею времени. — Костоломов опять тяжело опустился на свой просевший, засаленный завский стул (на этот стул никто не решался садиться даже в его отсутствие), неспешно откинулся, выдержал паузу и вполоборота процедил мне:
— Пройдите в другой кабинет. Разберитесь с фактором. В двенадцать комиссия, не забудьте…
Я помог Щечкину сгрести со стола бумаги и провел в запасную процедурную. Там он, постепенно опять раскаляясь, поведал мне свою историю.
Щечкин Андрей Андреевич, изобретатель. Много патентов, многое внедрено, хотя большую часть, конечно, перехватили, уворовали, переиначили… Еще пятнадцать лет назад пришел к выводу, что существует единый комплексный фактор повышения производительности, вот этот самый человеческий, о котором теперь повсюду трубят, ни черта не понимая, а он искал, вычислял, выводил формулу.
Много патентов, многое внедрено, хотя большую часть, конечно, перехватили, уворовали, переиначили… Еще пятнадцать лет назад пришел к выводу, что существует единый комплексный фактор повышения производительности, вот этот самый человеческий, о котором теперь повсюду трубят, ни черта не понимая, а он искал, вычислял, выводил формулу. И вот наконец нашел. Вывел формулу настроения.
— Да, очень сложная штука это настроение… Вот, — сунул мне прямо в нос какой?то перфопергамент, — вот мое открытие. Переворотное. Революционное! — при этих словах Щечкин вспотел. — Оказалось, квадрат экстремума суперлабильного компонента супрастабильной характеристики пятого, самого главного факториала человеческой эмоциональности по всем параметральным диапазонам совпадает с метачастотностью и ортогустотностью смеха. Обыкновенного смеха, взятого, конечно, в статистическом бетаконтинууме. Это грубое упрощение, вы меня извините, это я только для вас так вульгарно.