Конечно нет. Но несмотря на то, что план Б выводил Миллата из себя, ему пришлось сдаться. Вместо споров о чести, жертвенности, долге, жизни и смерти — всего того, ради чего Миллат и вступил в КЕВИН, — вместо всего этого разгорелись споры о переводе. Все сошлись на том, что ни один из переводов Корана не может быть признан словом Аллаха, но в то же время все признавали, что план Б утратит свою весомость, если никто не поймет, что скажут члены КЕВИНа. Итак, вопрос был в том, какой перевод и почему. Будет ли это перевод одного из ненадежных, но признанных ориенталистов: Пальмера (1880), Белла (1937-39), Арберри (1955) или Дэвуда (1956)? Специфический, но поэтичный перевод Дж. М. Родуэлла (1861)? Или старый добрый Мухаммед Мармадьюк Пиктхолл, обращенный из Англиканской церкви в ислам (1930)? Или перевод одного из арабских братьев: прозаический Шакира или цветистый Юсуфа Али? Пять дней спорили о переводе. Когда Миллат в те дни приходил в Килберн-Холл, ему ничего не стоило представить, что эти болтуны, собравшиеся в кружок, эти якобы фанатичные фундаменталисты на самом деле редакторское собрание «Лондон ревью оф букс».
— Но Дэвуд же нудный! — яростно спорил брат Хифан. — Например, пятьдесят два — сорок четыре: «И если они увидят, как падает кусок неба, они скажут: «Это всего лишь туча облаков!»» «Туча облаков»? Что за ерунда? Родуэлл, по крайней мере, пытается передать поэзию, особый дух арабского языка: «И если узрят они пряди небес падающие, то скажут: «Это облако густое»». «Пряди», «облако густое» — это ведь гораздо сильнее!
Потом, запинаясь, заговорил Хусейн-Ишмаэл:
— Я, конечно, простой мясник, владелец магазина, может, я не все понимаю… Но мне очень нравится вот это… это, кажется, Родуэлл… да, Родуэлл пятьдесят два — сорок девять: «И когда опустится ночь, прославляй Его на закате звезд». «Опустится ночь». Хорошая фраза. Прямо как из баллады Элвиса. Гораздо лучше, чем у Пиктхолла: «И ночью славословьте Его при заходе звезд». «Когда опустится ночь» — гораздо, гораздо лучше.
— Мы что, ради этого собрались? — закричал на них Миллат. — Ради этого мы вступили в КЕВИН? Чтобы сидеть и ничего не делать? Сидеть тут и играть словами?
Но план Б был принят. И вот они несутся по линии Финчли-роуд к Трафальгарской площади, чтобы его осуществить. Поэтому-то Миллат и обкурился. Чтобы у него хватило смелости сделать что-нибудь еще.
— Я не сдаюсь, — невнятно пробормотал Миллат на ухо Шиве. — Разве мы для того здесь, чтобы сдаться? Я не для этого вступил в КЕВИН! Ты для чего вступил в КЕВИН?
По правде говоря, Шива вступил в КЕВИН по трем причинам. Во-первых, потому что ему надоело быть единственным индуистом в мусульманском ресторане. Во-вторых, потому что быть главой отдела внутренней безопасности КЕВИНа намного круче, чем официантом в «Паласе». И в-третьих, из-за женщин. (Не из-за женщин КЕВИНа, которые были красивы, но до крайности целомудренны, а из-за обычных женщин, которые восхищались его новыми манерами и на которых его новый аскетизм производил огромное впечатление.
Им нравились его борода и шляпа. Они говорили ему, что в тридцать девять лет он наконец-то стал настоящим мужчиной. Их приводило в восторг то, что он отказался от женщин. И чем больше он от них отказывался, тем большей популярностью пользовался. Пока эта закономерность работала, и у Шивы за последнее время было больше женщин, чем за всю жизнь кафиром.) Но Шива почувствовал, что сейчас лучше не говорить правду, и ответил:
— Чтобы исполнить свой долг.
— Значит, мы с тобой на одной стороне, брат Шива, — сказал Миллат и хотел похлопать Шиву по колену, но промахнулся. — Вопрос только в том, сможешь ты или нет?
— Прости, друг, — произнес Шива, убирая руку Миллата, которую тот уронил Шиве между ног и так там и оставил, — но учитывая твое… состояние… вопрос в том, сможешь ли ты.
Да, вот это был вопрос, и Миллат подумал, что, может быть, сделает что-то или не сделает, правильное или глупое, хорошее или нехорошее.
— Милл, у нас есть план Б, — настаивал Шива, увидев тень сомнения на лице Миллата. — Давай просто выполним план Б и все? Зачем нам неприятности. Друг, ты весь в отца. Настоящий Икбал. Не можешь оставить все как есть. Не будить лихо, пока рак не свистнет, или как там оно говорится.
Миллат опустил глаза. Когда они выходили, в нем было больше уверенности. Он представлял себе этот путь как прямой бросок по Джубили-лайн: Уиллзден-грин → Чаринг-кросс. Никаких пересадок, никакого обходного пути, только по прямой до Трафальгарской площади, где он выйдет из поезда, поднимется на поверхность и встретится лицом к лицу с врагом своего прапрадедушки, Генри Хэвлоком, на его обгаженном голубями постаменте. Это придаст ему храбрости. Он войдет в Институт Перре с мыслью о мести и реванше, с былой славой в сердце, и тогда, тогда он, он…
— Меня, кажется, сейчас вырвет, — сказал Миллат после паузы.
— Бейкер-стрит! — объявил Абдул-Джимми. И с помощью Шивы Миллат выбрался из вагона, чтобы пересесть на другой поезд.
Двадцать минут спустя по Бейкерлу-лейн они добрались до заледеневшей Трафальгарской площади. Вдали Биг-Бен. На площади Нельсон, Хэвлок, Напье и Георг IV. И еще Национальная галерея рядом с церковью Святого Мартина. Все памятники повернуты к часам.