— Включите свой фонарик! Капитан Икбал! Капитан Икбал!
Тишина.
— Капитан Икбал!
— Почему ты меня так называешь? — произнес голос справа.
— Капитан Икбал!
— Почему ты меня так называешь? — произнес голос справа. — Тебе известно, что я не капитан.
— Икбал? — спросил Арчи и сразу же наткнулся на него лучом фонарика: Самад сидел на валуне, обхватив голову руками.
— Почему — ведь ты не круглый идиот. Я полагаю, тебе известно, что на самом деле я рядовой армии Ее Величества.
— Ну да. Но мы же договорились, ты чего? Для прикрытия и все такое.
— Для прикрытия? Милый мой… — Самад зловеще, как показалось Арчи, хихикнул и поднял на него глаза, налитые кровью и слезами. — Как, по-твоему? Сваляли мы дурака?
— Нет, я… что с тобой, Сэм? На тебе лица нет.
Самад в общем-то об этом догадывался. Вечером он насыпал на внутреннюю сторону век по крошке белого вещества. Морфий сделал его мозг острым, как лезвие ножа, и вскрыл его. Пока длилось действие наркотика, ощущения были яркими, роскошными, но полет мысли окончился в бассейне с алкоголем, и вскоре Самад почувствовал себя так, словно упал в лужу. Он видел в зеркале свое отражение в тот вечер — мерзкая рожа. Он понял вдруг, где находится — на прощальной вечеринке по случаю кончины Европы — и затосковал по Востоку. Посмотрел на свою бесполезную руку с пятью бесполезными довесками, на загоревшую до шоколадно-коричневого оттенка кожу; заглянул в мозг, набитый тупейшими разговорами и скучными стимуляторами смерти, — и затосковал по человеку, каким он когда-то был: эрудированному, красивому, светлокожему Самаду Миа, которому мать нанимала лучших учителей, которого она заботливо берегла от солнца и дважды в день натирала льняным маслом.
— Сэм! Сэм! Ты неважно выглядишь. Прошу тебя, они скоро будут здесь… Сэм!
Ненависть к себе обычно переносится на первого встречного. Но особенно досадно Самаду было увидеть в тот момент Арчи, глядящего на него с нежным участием, со смесью страха и раздражения, проступивших на обычно бесформенном, не способном к выражению чувств лице.
— Не называй меня Сэмом, — рявкнул он так, что Арчи не узнал его голоса. — Я тебе не твои английские дружки-приятели. Меня зовут Самад Миа Икбал. Не Сэм. Не Сэмми. И не — Аллах сохрани! — Самуил. Мое имя Самад.
Арчи повесил голову.
— Ну ладно, — сказал Самад, внезапно подобрев и решив не устраивать душещипательных сцен, — я рад, что ты здесь, потому что я хотел тебе сказать — я изнурен, лейтенант Джонс. У меня, как ты сам заметил, даже лица нет. Я совершенно изнурен.
Он было вскочил, но тут же снова плюхнулся на валун.
— Вставай, — сквозь зубы прошипел Арчи. — Вставай. Да что с тобой такое?
— Правда, я совершенно изнурен. Я тут подумал, — сказал Самад, здоровой рукой берясь за пистолет.
— Убери эту штуку.
— И понял, что я в полнейшей заднице, лейтенант Джонс. У меня нет будущего. Для тебя это, возможно, сюрприз — боюсь, моя верхняя губа немного дрожит, — но факт остается фактом. Я вижу только…
— Убери это.
— Черноту. Я калека , Джонс. — Он стоял, раскачиваясь из стороны в сторону, а пистолет в руке отплясывал веселый танец. — И вера моя увечная, ты это понимаешь? Я ни на что не гожусь. Я не нужен даже Аллаху, милостивому и милосердному. Что мне делать, когда война закончится, а она уже закончилась, — что мне делать? Вернуться в Бенгалию? В Дели? Кому там нужен этакий англичанин? Или в Англию? А там кому нужен этакий индус? Нам обещали свободу в обмен на нас же. Это дьявольская сделка. Что мне делать? Остаться здесь? Податься куда-нибудь еще? В какой лаборатории нужен однорукий? На что я годен?
— Послушай, Сэм… не корчи из себя дурака.
— Что? Вот значит как? — Самад встал, но споткнулся о камень и повалился на Арчи. — Я произвел тебя из рядового Засранца в лейтенанты британской армии — и вот твоя благодарность? Где ты в час моего отчаяния? Гозан! — закричал он толстяку-корчмарю, который, обливаясь потом, подбирался к ним сзади. — Гозан, мой друг мусульманин, во имя Аллаха — разве это справедливо?
— Заткнись, — шикнул Арчи. — Хочешь, чтобы все тебя услышали? Опусти его.
Пистолет Самада мелькнул в темноте и лег на плечо Арчи, стиснув их головы тягостным общим объятием.
— Кому я нужен, Джонс? Нажми я сейчас курок, что после меня останется? Индус, рядившийся англичанином, с вязанкой хвороста вместо руки и без медалей, которые можно было бы отправить родным вместе с телом. — Он отпустил Арчи и тут же вцепился в свой воротник.
— Вот, пожалуйста. — Арчи снял с лацкана три медали и бросил их Самаду. — У меня этого добра навалом.
— А наше положение! Ты понимаешь, что мы дезертиры? Фактически дезертиры? Ты только задумайся, мой друг, ты посмотри на нас. Наш капитан убит. Мы в его форме командуем офицерами, людьми высшего, чем мы, звания, и как мы этого добились? Обманом. Конечно, мы дезертиры.
— Война закончилась! И потом, мы же пытались связаться с остальными.
— Неужели? Арчи, друг мой, неужели? А может, мы просто мозолили задницы, как дезертиры, отсиживаясь в церкви, в то время как мир рушился в тартарары и люди гибли на полях сражений?
Арчи попытался отнять у него пистолет, завязалась драка, Самад лягался с нешуточной силой. Из-за угла, шатаясь, выворачивала их пестрая компания, огромная, серая в полумраке масса, и горланила песню «Лидочка-наколочка».