Словно рев духовых, грянул взрыв хохота, и класс затянул: Ииии Иааоо ОООАааах Ииии ОООуууууууу… Эта мелодия и дурашливый визг скрипок погрузили Самада в глубокое эротическое полузабытье; воображение перенесло его в сад — мраморный сад, где он, весь в белых одеждах, из-за большого дерева подсматривал за Поппи Берт-Джонс, одетой в сари и с бинди на голове, которая игриво скользила среди фонтанов, то и дело скрываясь из виду.
— По-моему, — начала Поппи Берт-Джонс, стараясь перекричать шум-гам и повышая голос. — ПО-МОЕМУ, ЭТО НЕХОРОШО… — и снова перешла на нормальный тон, когда класс уловил, что она сердится, и притих. — По-моему, нехорошо смеяться над людьми иной культуры.
Оркестр, не ведавший за собой такой вины, но знавший, что она сурово карается правилами школы Манор, принялся разглядывать свои коллективные ноги.
— Вот вам, вам, вот тебе, Софи, было бы приятно, если бы кто-нибудь стал смеяться над «Queen»?
Софи, слегка заторможенная двенадцатилетняя девочка, с головы до ног увешанная атрибутикой этой рок-группы, посмотрела на Поппи поверх очков с логотипом «Кока-колы».
— Нет, мисс, мне было бы неприятно.
— Ах, неприятно, да?
— Да, мисс.
— Потому что Фредди Меркьюри — человек родной тебе культуры.
Самаду доводилось слышать от рядовых официантов «Паласа», что этот Меркьюри будто бы не кто иной, как очень светлокожий перс по имени Фарух, которого их шеф-повар помнит по школе в Панчгани, что под Бомбеем.
— Нет, мисс, мне было бы неприятно.
— Ах, неприятно, да?
— Да, мисс.
— Потому что Фредди Меркьюри — человек родной тебе культуры.
Самаду доводилось слышать от рядовых официантов «Паласа», что этот Меркьюри будто бы не кто иной, как очень светлокожий перс по имени Фарух, которого их шеф-повар помнит по школе в Панчгани, что под Бомбеем. Но зачем вдаваться в такие тонкости? Самад решил не мешать порыву очаровательной Берт-Джонс и промолчал.
— Иногда музыка других народов кажется нам странной, потому что их культура не похожа на нашу, — провозглашала мисс Берт-Джонс. — Но это не значит, что она хуже, ведь так?
— ДА, МИСС.
— И с помощью разных культур мы можем лучше понять друг друга, верно?
— ДА, МИСС.
— Вот, например, какую музыку любишь ты, Миллат?
Миллат немного подумал и перекинул саксофон на бок, изображая, что играет на гитаре.
— Мы рождены, чтобы бежать! Ла-ла-ла-ла-лааа! Брюса Спрингстина,[5] мисс! Ла-ла-ла-ла-лааа! Бэби, мы рождены, чтобы бежать…
— Хм, и это все? А что вы слушаете дома?
Миллат глянул озадаченно, не понимая, какого ответа от него ждут. Перевел глаза на отца, который отчаянно жестикулировал за спиной учительницы, пытаясь руками и головой изобразить движения бхараты натьям — танца, который Алсана танцевала, пока сердце ее не сковала печаль, а ноги и руки — маленькие дети.
— «Ночь ужасов!» — завопил радостный Миллат, решивший, что разгадал мысль отца. — «Ночь ужасов!» Майкла Джексона, мисс! Майкла Джексона!
Самад уронил голову на руки. Мисс Берт-Джонс с сомнением посмотрела на мальчика, дергающегося на стуле и мнущего ширинку у нее на глазах.
— Хорошо, Миллат, спасибо. Спасибо за ответ…
Миллат широко ухмыльнулся.
— Не за что, мисс.
Дети побежали занимать очередь за парой сухарей, улучшающих пищеварение, и стаканом безвкусного фруктового напитка, которые им выдавали в обмен на двадцатипенсовик, а Самад, как хищник, кинулся вслед за легконогой Поппи Берт-Джонс в музыкальный кабинет — тесную комнатушку без окон, без путей к отступлению, заваленную инструментами и забитую ящичками с нотами; в ней стоял запах, который Самад прежде относил к Поппи, но теперь понял, что так пахнут задубевшие кожаные футляры и пожилые скрипки.
— Значит, здесь, — сказал Самад, указывая на стол под грудой бумаг, — вы и работаете?
Поппи покраснела.
— Тесновато, да? Бюджет музыкального образования каждый год урезали, и наконец оказалось, что больше урезать нечего. Дошли до того, что втискивают стол в буфет и именуют это кабинетом. А если бы не поддержка Большого лондонского совета, то и стола бы не было.
— Действительно, кабинет очень маленький. — Говоря это, Самад лихорадочно оглядывал комнату, ища, где бы он мог встать от Поппи подальше, чем на расстоянии вытянутой руки. — Можно даже сказать, развивающий клаустрофобию.
— Знаю, здесь ужасно, но вы все-таки присядьте.
Самад вертел головой, но стульев в комнате не было.
— Господи, простите! Вот он. — Она смахнула на пол бумаги, книги и всякую дребедень, откопав не внушающий доверия стул. — Я сама его сделала, но он вполне крепкий.
— Вы умеете плотничать? — осведомился Самад, радуясь новому оправданию тяжкого греха. — Выходит, вы не только музыкант, но и мастер плотницкого дела?
— Нет-нет, что вы, просто взяла несколько вечерних уроков. Я сделала стул и скамеечку для ног, но скамеечка развалилась.
Мне далеко до… не знаю ни одного великого плотника.
— А Иисус?
— Но не стану же я говорить: «Я не Иисус Христос». То есть я, конечно, не он, но совсем в другом смысле.
Самад присел на шаткий стул, а Поппи Берт-Джонс устроилась за столом.
— Вы хотите сказать, что не считаете себя хорошим человеком?
Самад заметил, что Поппи смутила внезапная торжественность его вопроса; она поправила челку, поиграла черепаховой пуговкой на блузке и, неуверенно рассмеявшись, ответила: