— Умоляю, только не смотри на нее, — сказал Самад. — Просто иди вперед. Не ожидал, что она забредет в Харльсден.
Поппи украдкой бросила взгляд на это явление в цветном развевающемся наряде, галопирующее по главной улице Харльсдена верхом на воображаемом коне, и прыснула:
— Кто это?
Самад прибавил шагу.
— Безумная Мэри. И нечего тут смеяться — она опасна!
— Глупости. Да, у нее нет дома, и с психикой… нелады, но это не значит, что она на нас набросится. Бедняжка, подумать страшно, что ей, должно быть, пришлось пережить.
Вздохнув, Самад сказал:
— Во-первых, дом у нее есть. Она утащила из Вест-Хэмпстеда все мусорные баки и построила из них грандиозное сооружение на улице Форчьюн-грин. А во-вторых, бедняжкой ее не назовешь. Все ее боятся, даже в районном совете, и с тех пор как она прокляла Рамчандру, а заведение его спустя месяц возьми и разорись, ее бесплатно кормят в любой лавке Северного Лондона.
Увидев, что Безумная Мэри на той стороне улицы переключила скорость, дородный Самад тоже припустил быстрее и теперь обливался потом.
Отдуваясь, он прошептал:
— К тому же она не любит белых.
Отдуваясь, он прошептал:
— К тому же она не любит белых.
Поппи вытаращила глаза.
— Правда? — словно подобное отношение было ей в диковинку, она повернула голову и посмотрела на Безумную Мэри. Это была роковая ошибка. В тот же миг Безумная Мэри оказалась рядом.
Большой сгусток слюны угодил Самаду точно промеж глаз, в переносицу. Он утерся и, схватив Поппи за руку, попытался улизнуть от сумасшедшей через двор церкви Святого Андрея, но та преградила им путь палкой-вуду и начертила на земле линию, которую нельзя было пересекать.
Скорчив такую гримасу, что левая половина ее лица казалась парализованной, Мэри медленно произнесла:
— Тебе… чего-то… надо?
Поппи выпалила:
— Нет!
Стукнув ее по ноге палкой, Безумная Мэри повернулась к Самаду:
— А ты, сэр! Тебе… чего-то… надо?
Самад покачал головой.
И вдруг она завопила:
— ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК! КУДА НЕ СТУПИШЬ, ПУТИ НЕ НАЙДЕШЬ!
— Пожалуйста, — пролепетала не на шутку испуганная Поппи, — не причиняйте нам зла.
— ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК! (Мэри часто давала предсказания в виде рифмованных двустиший.) ИЗ-ЗА ЖЕНЩИНЫ ТЫ В ОГОНЬ ПОПАДЕШЬ!
— Это наше дело… — начал было Самад, но его угомонил второй залп слюны, на сей раз угодивший в щеку.
— Холмы и овраги — вот вся твоя жизнь, холмы и овраги — нечистого берегись. — Она произносила эти слова нараспев, театральным шепотом, раскачиваясь из стороны в сторону и не спуская своей палки с шеи Поппи Берт-Джонс.
— Нам тело дано, чтоб нас погубить. А ум — чтобы жалить, покоя лишить. Что делать?
Она вздернула палкой голову Поппи и спросила снова:
— ЧТО ДЕЛАТЬ?
Поппи заплакала:
— Не надо! Чего ты от меня хочешь?
Безумица пожевала губами и обратилась к Самаду:
— ЧТО ДЕЛАТЬ?
— Не знаю.
Мэри огрела его по лодыжкам.
— ЧТО ДЕЛАТЬ, ЧЕРНЫЙ ТЫ ЧЕЛОВЕК!
Безумная Мэри была красивой, эффектной женщиной: высокий, чистый лоб, крупный нос, гладкая черная, как ночь, кожа и длинная шея, которой позавидовала бы любая королева. Но Самад, не отрываясь, смотрел ей прямо в глаза, тревожные, брызжущие гневом, доводящие до обморока, ибо видел, что она обращается к нему одному. Поппи тут была ни при чем. Безумная Мэри признала в нем своего. Она увидела в нем такого же неприкаянного странника. Разглядела безумца (то есть пророка ); Самад чувствовал: она знает, что он гневен сердцем, грешен рукоблудием, бесконечно далек от своих сыновей, что он скован границами, чужой среди чужих… — и что он способен постичь истину. Иначе с чего бы она из всех прохожих выбрала именно его? Своего в нем признала. Оба они, Самад и Безумная Мэри, прибыли из одного места — издалека.
— Сатьяграха, — сказал Самад, удивляясь собственному спокойствию.
Безумная Мэри, которая не привыкла получать ответы на свои вопросы, остолбенело взглянула на него.
— ЧТО ДЕЛАТЬ?
— Сатьяграха. На санскрите это означает «истина и твердость». Это слова гандистов. Видишь ли, «пассивное сопротивление» или «гражданское неповиновение» были не во вкусе Махатмы.
Внезапно Безумная Мэри стала корчиться и изрыгать приглушенные проклятия — так она слушала, так ее мозг пытался воспринять слова извне, понял Самад.
— Эти понятия мало что для него значили. Он хотел доказать: в том, что мы считаем слабостью, тоже есть сила. Он знал, что иногда бездействие знаменует победу. Ганди был индусом. Я мусульманин. Моя спутница -…
— Католичка, — неуверенным голосом сказала Поппи.
— Бывшая.
— А ты?
— Сука, развратница, расклаат, — сказала Безумная Мэри и сплюнула на землю. — Самад расценил это как знак смягчения враждебности.
— Я хочу сказать, что…
Он взглянул на группку методистов, которые, услышав шум, взволнованно столпились на ступенях церкви. В нем крепла уверенность. В Самаде всегда жил проповедник, дремал всезнайка-миссионер. Когда народу мало, а свежего воздуха много, ему легко удавалось убедить себя в том, что он постиг всю мудрость вселенной, всю мудрость, написанную на стенах.
— Я хочу сказать, что жизнь — это огромная церковь. — Он указал на дрожащих прихожан у неказистого здания из красного кирпича. — С широкими проходами между рядами. — Он указал на зловонный поток черных, белых, коричневых и желтых людей, снующих по главной улице, и на женщину-альбиноса, торгующую у входа в супермаркет маргаритками с церковного двора. — Каковыми мы с моей спутницей и воспользуемся, если ты не против. Поверь, меня волнуют те же самые вопросы. — Самад взял на вооружение приемы такого великого проповедника из Северного Лондона, как Кен Ливингстон.[6] — У меня тоже есть проблемы — в этой хорошо знакомой и одновременно неведомой нам стране проблемы есть у всех. Мы испытываем раздвоение личности, верно?