— Ничего особенного. Обычная дневниковая чушь.
— Ты спишь и видишь, как бы со мной перепихнуться.
— Я тебя не слышу! Громче!
— ПЕРЕПИХНУТЬСЯ! СО МНОЙ! ТЫ МЕНЯ СЛЫШИШЬ, Я ЗНАЮ.
— Ничего подобного! У тебя мания величия.
— Ты мечтаешь о моем члене.
— Вот дурак!
— Ничего не выйдет. Ты для меня великовата. Я таких больших не люблю. Не буду с тобой спать.
— И я с тобой не буду, озабоченный!
— К тому же, представь, как бы выглядели наши дети.
— Да, красавчики вышли бы те еще.
— Они получились бы коричнево-черные. Или черно-коричневые. Плосконосые негритята с веснушками и зубами, как у кролика. Вылитые фрики!
— Кто бы говорил. Видала я портрет твоего деда…
— ПРА-ПРА-ДЕДА.
— Огромный шнобель, кошмарные брови…
— Это плод воображения художника, да будет тебе известно.
— Наши дети были бы чокнутыми, в вашей семейке и этот пра-пра, и вообще все чокнутые.
— Наши дети были бы чокнутыми, в вашей семейке и этот пра-пра, и вообще все чокнутые. Это у вас в генах.
— Ага, ага. И все равно я с тобой не стану.
— К твоему сведению, ты мне безразличен. У тебя теперь кривой нос. И с тобой одни проблемы. Кому они нужны?
— Эй, поосторожней. — Миллат подался вперед и, столкнувшись с ее торчащими зубами и на миг просунув меж ними язык, выпрямился. — Не то огребешь эти проблемы.
14 января, 1989
Миллат расставил ноги на манер Элвиса Пресли и швырнул на прилавок кошелек.
— Один до Брэдфорда, понял?
Билетер приблизил усталое лицо к стеклу.
— Это вопрос или просьба, молодой человек?
— Я же сказал. Один до Брэдфорда, понял? Что за проблемы такие? По-аглицки не разумеем? Тут Кинг-Кросс или что? Один до Брэдфорда, слышишь меня?
За спиной Миллата хихикала и мельтешила его команда (Раджик, Ранил, Дипеш и Хифан). Словно группа поддержки, она хором выкрикивала вместе ним отдельные слова.
— Не понимаю.
— Чего непонятного? Один до Брэдфорда, ясно? Уловил? До Брэдфорда. Голова, однако.
— Туда и обратно? Детский?
— Ну, чувак. Мне пятнадцать, ясно? Как и все, я имею право вернуться обратно.
— Тогда с вас семьдесят пять фунтов.
Миллату и его команде это сильно не понравилось.
— Вы чего? Хамство! Семьдесят пять — ни фига себе. Кисло. Я не собираюсь отваливать семьдесят пять фунтов!
— Такова стоимость проезда. Может, когда вы в следующий раз обворуете какую-нибудь пожилую даму, — сказал билетер, разглядывая увесистые золотые побрякушки в ушах, на пальцах, шее и запястьях Миллата, — вы по дороге в ювелирный магазин успеете зайти сюда.
— Это хамство! — завопил Хифан.
— Он на тебя наехал, точно, — подтвердил Ранил.
— Надо бы проучить, — посоветовал Раджик.
С минуту Миллат не двигался. Ждал подходящего момента. И вдруг, повернувшись спиной к билетеру, задрал задницу и издал долгий и громкий непристойный звук.
Его команда хором грянула:
— Сомоками!
— Как вы меня обозвали? Что это значит? Маленькие ублюдки. По-английски нельзя было? Обязательно нужно на пакистанском?
Миллат так грохнул кулаком по стеклу, что на дальнем конце задребезжала будка билетера, продающего билеты до Милтон-Кинс.
— Во-первых, я не пакистанец, темная твоя башка. А во-вторых, переводчик тебе не потребуется, понял? Я сам тебе все скажу. Ты пидор гребаный, понял? Гомик, мужеложец, содомит, дерьмовщик.
Команда Миллата мало чем гордилась так, как умением выдумывать эвфемизмы для слова «гомосексуалист».
— Специалист по задницам, вазелинщик, сортирщик.
— Благодари Бога, что между нами стекло, мальчик.
— Ага. Я Аллаха благодарю, ясно? Надеюсь, он здорово тебя отдерет. Мы едем в Брэдфорд, чтобы разобраться с такими, как ты, ясно? Голова.
На двенадцатой платформе, прямо перед поездом, на котором они собирались ехать «зайцами», Миллата со товарищи остановил вокзальный охранник вопросом:
— Что это вы замышляете?
Вопрос был закономерный. Миллатова шайка выглядела весьма подозрительно. Более того, эти сомнительные типы принадлежали к особому племени и называли себя раггастани.
Среди других уличных групп — пивных фанатов, местной шпаны, индусов, рейверов, похабщиков, кислотников, нацменов, раджастанцев и пакистанцев — они появились недавно как помесь культур трех последних сообществ. Раггастани общались на дикой смеси ямайского наречия, гуджарати, бенгальского и английского языков.
Их учение, их, если можно так выразиться, манифест, тоже являло собой гибрид: Аллаха почитали, но не как далекое божество, а скорее как всеобщего большого брата, сурового чудака, который в случае необходимости будет на их стороне; также в основе их философии лежали кунгфу и фильмы Брюса Ли; на это накладывалось некое представление о «Власти Черных» (основанное на альбоме группы «Public Enemy» «Угроза черной планеты»); но главным образом они видели свою миссию в том, чтобы сделать из индуса ирландского фения, из пакинстанца — фанки-парня, а из бенгальца — бедового ковбоя. Раджик возненавидел людей в те дни, когда занимался шахматами и носил свитера с треугольным вырезом. Ранил возненавидел людей, когда, сидя на задней парте, старательно записывал в тетрадь слова учителей. Дипеш и Хифан их невзлюбили, когда выходили гулять на детскую площадку в национальной одежде. Люди даже Миллата достали, несмотря на его узкие джинсы и любовь к белому року. Но больше никто не осмеливался их задирать, потому что вид их был ужасен. Космически ужасен. Существовала своего рода униформа. Все обвешивались золотом и носили банданы — либо на голове, либо на локте, запястье или колене. В широченных брюках можно было утонуть, левая штанина зачем-то закатывалась до колена; под стать были кроссовки — с языками выше щиколотки; непременные бейсболки полагалось надвигать на глаза — и все, абсолютно все это великолепие было фирмы «Найк», благодаря чему наша пятерка производила стойкое впечатление единства, принадлежности к некоей корпорации. Они даже ходили по-особенному: левая часть туловища, расслабленная и неподвижная, тащилась за правой половиной; Йейтс предвкушал такую дивную, пугливую, неспешную, мягколапую хромоту для своего дикого тысячелетнего зверя. На десять лет раньше, в тот год, когда было «Лето любви» и рэйверы танцевали до упаду, Миллат и его команда пытались пробраться в Брэдфорд.
— Ничего мы не замышляем, понял? — ответил охраннику Миллат.