Айри Джонс зациклилась на мысли, что она толстая. Время от времени ее обеспокоенная по этому поводу мать успевала поймать Айри в коридоре, прежде чем та улизнет на улицу, указывала на перетянутое тело и спрашивала:
— Да что с тобой? Боже мой, что ты с собой делаешь? Ты даже вздохнуть не можешь. Айри, дочка, ты выглядишь совершенно нормально. У тебя фигура как у добропорядочной представительницы семьи Боуден. Ты же сама знаешь, что выглядишь нормально.
Но Айри не знала, что выглядит нормально. Англия — огромное зеркало, в котором Айри не находила своего отражения. Чужая в чужой стране.
Кошмары ночью и мечты днем в гостиной, в автобусе, в классе. До. После. До. После. До. После. Как мантра маньяка изменений: вдох — до, выдох — после; она не хочет мириться с генетической неизбежностью и ждет превращения ямайских песочных часов, заполненных песком с водопадов реки Данн, в английскую розу (вы, конечно, знаете, как она выглядит: такая тоненькая, хрупкая, не выносит солнца), в девочку, похожую на доску для серфинга, у которой по краям идет легкая рябь от морской волны:
Мисс Олив Руди, учительница английского, способная увидеть посторонние рисунки с расстояния больше двадцати ярдов, подошла к парте Айри и вырвала из ее тетрадки листок. Удивленно поглядела на него. Потом спросила с мелодичным шотландским акцентом:
— До и после чего ?
— А… чего?
— До и после чего ?
— Ничего, мисс.
— Ничего? Да ладно, мисс Джонс. Чего стесняться? Ясно, что это интереснее сто двадцать седьмого сонета.
— Ничего. Ничего.
— Точно? Больше не будешь заставлять класс ждать? Видишь ли… кое-кто хочет послушать… некоторым даже немного интересно то, что я говорю. Так что, если ты отвлечешься на секунду от своих рису-ууу-ууунков… — никто не может произнести слово «рисунки» так, как Олив Руди, — и уделишь нам внимание, мы продолжим, можно?
— Что?
— Уделишь нам внимание?
— Да, мисс Руди.
— Чудесно. Это меня радует. Итак, сто двадцать седьмой сонет.
— Прекрасным не считался черный цвет, — продолжила Франсис Стоун тем занудным тоном, каким студенты читали поэтов-елизаветинцев, — когда на свете красоту ценили. [33]
Айри положила правую руку на живот, вдохнут и попыталась встретиться взглядом с Миллатом. Но Миллат был занят: показывал красотке Никки Тайлер, как он умеет сворачивать язык трубочкой.
Никки в ответ демонстрировала ему свои неплотно прижатые уши. Переходящие в легкий флирт издержки сегодняшнего урока естествознания: Наследственные характеристики. Часть первая (а). Плотно прижаты. Неплотно прижаты. Вьющиеся. Прямые. Голубые. Карие. До. После.
«Вот почему и волосы, и взор возлюбленной моей чернее ночи… Ее глаза на звезды не похожи, нельзя уста кораллами назвать, не белоснежна плеч открытых кожа, и черной проволокой вьется прядь…»
Половое созревание (не какие-нибудь робкие холмики грудей или призрачный пушок на подбородке), а ярко выраженное половое созревание разделило старых друзей: Айри Джонс и Миллата Икбала. Развело по разным школьным группировкам. Айри считала, что ей сдали плохие карты: огромное тело, выпирающие зубы и железная пластинка, ужасные негритянские волосы и вдобавок ко всему страшная близорукость, вынуждавшая ее носить очки с толстенными, как бутылочные, розоватыми стеклами. (И даже голубые глаза, о которых так мечтал Арчи, продержались только две недели. Она действительно родилась с голубыми глазами, но однажды Клара глянула, а на нее пристально смотрят два карих глаза; точно так же самый пристальный наблюдатель не может заметить невооруженным глазом переход от бутона к распустившемуся цветку.) Ее преследовала мысль о собственном уродстве, неправильности ; теперь она держала свои едкие замечания при себе, теперь ее правая рука постоянно лежала на животе. В ней все было не так.
Миллат же как молодость в ностальгических воспоминаниях старости — красота, пародирующая саму себя: римский нос с легкой горбинкой, высокий, тонкий, жизнерадостный, с гладкими мускулами, шоколадные глаза, поблескивающие зеленоватым, как будто лунный свет скачет по поверхности темного моря, обезоруживающая улыбка, крупные белые зубы. В школе «Гленард Оук» люди делились по национальности на черных и пакистанцев, греков и ирландцев. Но красавцы не подлежали такому делению. Они относились к национальности красавцев.
«И черной проволокой вьется прядь»…
Конечно, она его любит. А он часто ей говорит: «Дело в том, что люди привыкли доверять мне. Им нужен Миллат. Тот самый Миллат. Негодяй Миллат. Надежный, славный Миллат. Им надо, чтобы я был крутым. Это почти что моя обязанность».
Это и была обязанность. Ринго Стар как-то сказал о «Битлз», что их популярность не стала больше, чем в Ливерпуле в 1962-м, просто она распространилась на другие страны. То же можно сказать и про Миллата. Он пользовался такой популярностью в Криклвуде, в Уиллздене и в Южном Хэмпстеде летом 1990-го, что никогда в жизни не превзошел этой популярности. С тех пор как он стал членом банды «Раггастани», он непрерывно организовывал свои собственные банды: сначала в школе, а потом и по всему Северному Лондону. Он — предводитель «Раггастани», сын Самада и Алсаны Икбал — был слишком велик, чтобы оставаться просто объектом любви Айри. Он должен делать то, чего ожидают другие. Для пронырливых кокни в белых джинсах и цветных рубашках он был приколистом, сорвиголовой и записным донжуаном. Для черных пацанят — человеком, с которым приятно разделить косячок, а также ценным покупателем. Для азиатских ребят — героем и оратором. Социальный хамелеон. Но за всем этим скрывались вечная злоба и обида, постоянное ощущение отсутствия корней, отсутствия дома — ощущение, неизбежно сопровождающее тех, кто считает своим домом весь мир. Именно за эту незащищенность и любила его Айри больше всего, равно как и другие школьницы — красивые девочки, играющие на гобое и носящие длинные юбки. Его обожали эти длинноволосые барышни, напевающие фуги. Он был их темным принцем, случайным любовником или безумной страстью, объектом горячих фантазий и отчаянных мечтаний…