— Это сугубо твоя проблема, Милл. Тебя не интересует, что происходит в мире. А по-моему, это чудесно. Они теперь свободные люди! После стольких лет — разве это не чудо? После десятилетий мрачного коммунизма, грозовой тучей висевшего над их страной, объединенный народ озарило солнце западной демократии. — Айри с воодушевлением цитировала «Ньюснайт». — Я считаю, что демократия — величайшее изобретение человечества.
Алсана, которой казалось, что Кларино чадо в последнее время стало уж больно высокопарным, протестующе подняла голову жареной ямайской рыбы.
— Нет, дорогуша. Не надо заблуждаться. Величайшее изобретение человечества — картофелечистка. И еще электрощетка.
— Знаешь, чего им хочется? — спросил Миллат. — Побросать эти чертовы молоточки, взять чуток динамита и разнести эту махину на хрен, раз она им так не нравится. Побыстрей разделаться, ясно?
— С чего ты взял? — поспешно проглотив клецку, встряла Айри. — То, что ты говоришь, смешно!
— А тебе лишь бы клецок побольше слопать, — сказал Миллат, похлопывая себя по животу. — Большое красивым не бывает.
— Отстань.
— Знаешь, — промычал Арчи, жуя куриное крылышко, — я не уверен, что это так уж хорошо. Мы ведь с Самадом там были, не забывай.
— То, что ты говоришь, смешно!
— А тебе лишь бы клецок побольше слопать, — сказал Миллат, похлопывая себя по животу. — Большое красивым не бывает.
— Отстань.
— Знаешь, — промычал Арчи, жуя куриное крылышко, — я не уверен, что это так уж хорошо. Мы ведь с Самадом там были, не забывай. Поверь, есть причины сохранить стену. Разделяй и властвуй — вот так вот, молодая леди.
— Господи Иисусе, пап. Что ты гонишь?
— Он не гонит, — строго сказал Самад. — Вы, молодые, забыли причины некоторых вещей, забыли их значимость. Мы там были. И нам трудно радоваться объединению Германии. Времена были другие, молодая леди.
— Разве плохо, что столько людей обрели свободу? Посмотри. Посмотри, как они счастливы.
Самад с презрением взглянул на счастливых людей, танцующих на стене, и в глубине души ощутил неприятную зависть.
— Я не против восстаний как таковых. Просто если вы свергаете старый порядок, вы должны точно знать, что сумеете предложить взамен нечто лучшее; именно это нужно понять Германии. Возьмем, к примеру, моего прадеда, Мангала Панде.
Айри демонстративно вздохнула.
— Если вы опять за старое, то лучше не надо.
— Айри! — одернула ее Клара из чувства долга.
Айри разозлилась. И надулась.
— Он вечно говорит так, будто все знает. Весь мир только вокруг него и вертится. Хотя бы сейчас мы можем поговорить про сегодня, про Германию? Спорим… — Она повернулась к Самаду, — …что я об этом больше вашего знаю? Давайте, спросите меня о чем-нибудь. Я весь семестр это изучала. И кстати: вас там не было. Вы с отцом были там до сорок пятого. А стена появилась только в шестьдесят первом.
— «Холодная война», «холодная война», — с кислой миной бубнил Самад, не обращая на нее внимания. — О горячей войне забыли. О той, на которой гибнут люди. Там я узнал про Европу то, чего в книгах не пишут.
— Ой, — сказал Арчи, сглаживая конфликт, — через десять минут начинаются «Остатки летнего вина», очередная серия по Би-би-си два.
— Ну, — настаивала Айри, вскакивая и поворачиваясь к Самаду. — Спросите меня о чем-нибудь.
— Между книгами и опытом, — торжественно произнес Самад, — лежит бескрайний океан.
— Ясно. Вы двое говорите столько всякого дерь…
Но Клара успела шлепнуть ее по уху:
— Айри!
Дочь не столько покорилась, сколько возмутилась — села на место и прибавила в телевизоре громкость.
Сорокапятикилометрового шрама — уродливейшего символа разделенного Востока и Запада — больше не существовало. Мало кто (и ваш покорный слуга в том числе) надеялся дожить до этого момента, но прошлой ночью, когда пробило полночь, тысячи людей, томившихся по разные стороны стены, с громкими воплями хлынули через ее контрольные пункты, принялись карабкаться на нее.
— Глупо. У них возникнет масса проблем с иммигрантами, — сказал Самад телевизору, макая клецку в кетчуп. — Нельзя пускать миллион людей в богатую страну. Верный путь к беде.
— Кто это там рассуждает? Старина Черчилль? — Алсана презрительно рассмеялась. — Породистый белокрылый голубок, бекон с яичницей, желеподобный пузан, высоколобый английский бульдог?
— Шрам, — записывала Клара. — Так они сказали?
— Господе Иисусе! Вы что, не понимаете масштаба происходящего? Системе конец. Это же политический катаклизм, переплавка всего и вся. Исторический момент.
Это же политический катаклизм, переплавка всего и вся. Исторический момент.
— Многие так говорят, — сказал Арчи, проглядывая программу передач. — Будем смотреть «Криптон-фактор» на дециметровом? Это всегда интересно. Скоро начнется.
— Хватит вам уже. — Миллата изо всех сил выводили из себя все эти пижонские разговоры про политику. — «Исторический момент»! Как заведете свою волынку…
— Да заткнись ты, к чертям собачьим! — (Она его любила, но он был невыносим).
Самад встал.
— Айри! Не забывай, что ты гость и ты в моем доме. Пощади наши уши.
— Ах, так! Значит, мое место на улице, среди простых рабочих.
— Что за девчонка, — с досадой воскликнула Алсана, когда за Айри захлопнулась входная дверь. — Помесь университета с подворотней.