А потом умерла мама, и я вообще ничего вокруг не замечала. Спала, разбирала вещи, пила чай, опять спала. В школе мне дали отпуск за свой счет.
Нет, Андрей помог мне похоронить маму. Стоял рядом. Но мне было все равно — есть он, нет его. Помню только, что тогда, на похоронах, невольно отметила, что на нем новая черная водолазка, которая ему удивительно идет. И что эту водолазку я у него раньше не видела. Смерть мамы меня подкосила. Я поняла, что у меня больше никого нет.
Я поняла, что у меня больше никого нет. Вообще. И я совершенно одна. Мне было страшно. Очень страшно. И не у кого было спросить, что мне делать дальше, как жить.
Наверное, именно из-за пережитого стресса я начала терять зрение. Слепота, неожиданная, мгновенная, накрывала меня, окутывала, а я была ей даже рада. Но стоило мне моргнуть, зрение возвращалось вместе с реальностью.
Смерть мамы расставила все по местам. Я переехала домой, что должна была сделать давно. Собрала вещи и даже ни с кем не попрощалась — Надежда Михайловна была на работе, Котечка мылся в ванной, а Андрей… Он вернулся к Аделаиде. Никто мне этого не говорил, но я и так догадалась. Когда я собиралась, в шкафу не было его любимых вещей, так что ушла я тихо и без бурных проводов. Они и не заметили, наверное. Или даже обрадовались, что постороннего человека больше нет в их доме. Хотя могли бы проводить, сказать обычные вежливые, ничего не значащие слова. Расстаться по-человечески.
Мне было все равно. Хотелось побыть одной — никого не видеть, ни с кем не разговаривать. Мне было так больно, что я задыхалась и все время ходила в полуобморочном состоянии. Я падала в обмороки, достаточно часто. Приходила в себя то на полу в коридоре, то на кухне. Но мамы не было. Очень быстро я начала себя контролировать и при первых признаках слабости садилась на диван, где на тумбочке всегда стоял сладкий крепкий чай и лежало мокрое полотенце. Мама бы давно отправила меня на обследование, но я знала, что скажут врачи, — стресс. Двойной. Я потеряла маму и Андрея. Умирала от двойного горя. Принято говорить — «умираю от любви», но никто не умер. А от горя умирают многие. От невыносимой тоски, от одиночества.
Мне тоже хотелось умереть. Я лежала и думала, что совсем не хочется оставаться одной. У меня не было ничего, что бы держало здесь, — ни семьи, ни детей, ни родителей. Никого, кто бы во мне нуждался. И не было человека, который встряхнул бы меня, вдохнул жизнь, заставил встать, начать шевелиться. Я была предоставлена сама себе — делай что хочешь. Живи как хочешь. Или не живи.
Долго, очень долго я думала только о маме. И о папе. Перебирала фотографии, вытирала пыль с полок, отвечала на телефонные звонки. Звонили мамины коллеги — выражали соболезнования. Звонила мамина любимая медсестра Кариночка — плакала в трубку, и я ее успокаивала. Звонили клиенты и просили к телефону маму.
— Ее нет, — отвечала я.
— А когда будет? — спрашивали на том конце провода.
— Никогда. Она умерла.
Я так часто произносила эту фразу, что привыкла. Говорила спокойно, буднично. А невидимый мне пациент замирал и умолкал. Потом, собравшись с мыслями — я никого не торопила, молчала, — спрашивал, когда это случилось, произносил какие-то слова утешения, соболезнования.
Так странно, звонков с просьбами о консультации в те дни было очень много. Только они выводили меня из состояния апатии — приходилось вставать к телефону, отвечать. Я думала: где же вы были, когда мама была жива, когда она днями сидела и гипнотизировала телефон?
Некоторые даже спрашивали: «А вы никого порекомендовать не можете?» Я сначала вскидывалась от возмущения, кричала «Нет!» и бросала трубку. А потом решила для себя, что они — больные — ни в чем не виноваты, им нужна помощь. И стала давать телефон Кариночки, которая продолжала вести мамины «дела».
Однажды я проснулась старой.
Это было на сороковой день после маминой смерти. Я эти годовщины не отмечала, потому что мне казалось это диким. Я отмечала каждый день без нее, каждое утро, каждый вечер. Тогда, только в то утро, я заплакала. И плакала долго, несколько дней. Ходила по квартире, наливала чай, вытирала крошки со стола, включала телевизор, перекладывала тетради, а слезы лились и никак не заканчивались. Я помню, как мама однажды, вытирая мне, маленькой, слезы, сказала:
— А знаешь, где живут слезки?
— Где?
— В слезном озере. Правда, красивое название?
— Правда.
— Будешь много плакать, озеро обмельчает, и слезки кончатся. А они нужны для глаз, чтобы сияли и были красивые.
Я тут же перестала плакать.
Оказалось, что слезное озеро у меня бездонное. Маму я оплакиваю до сих пор. Как только ее вспоминаю, начинают течь слезы.
Об Андрее я тоже тогда думала, но гнала от себя эти мысли. Запрещала себе даже вспоминать. Но все равно мысли не давали покоя: почему так все сложилось, точнее, не сложилось?
Тогда я совершила главную ошибку — приняла вину на себя. Решила, что все произошло из-за меня. Андрей ушел, потому что я была ему неинтересна. Мама умерла, потому что меня не было рядом. Я хотела усидеть на двух стульях, а рухнула на пол.
Это неправда. Неправильно, нельзя брать на себя слишком много. Я не была виновата.
Меня угнетала оставшаяся недосказанность, недоговоренность. И с мамой, и с Андреем, хотя как я могу сравнивать? С мамой мне хотелось поговорить по-взрослому, на равных. Хотелось узнать, о чем она молчала столько лет. От Андрея мне тоже нужны были слова, какое-то объяснение. Мне нужно было понять: почему все так произошло? Что я сделала не так? Нужно было поставить точку. Подписать карту, как делала мама, и положить ее в стопочку. У мамы в бумагах — она любила выписывать интересные данные исследований — я прочла, что мужчины рвут эмоциональную связь в одно мгновение, одна минута — и все, а женщинам нужны годы. Наверное, это правда. Иначе, почему я сейчас о нем вспоминаю? Столько лет прошло… Господи, сколько же прошло лет… Даже страшно становится.