— Я думала, что ты предлагаешь бескорыстную помощь, как тимуровец. А ты оказался Раскольниковым. Топорик есть?
Я смотрела на него и улыбалась.
— Чего? — не понял он.
— Ничего. Знаешь, как будет содержанка в мужском роде? Содержанец. Твой отец был таким. Ты пошел в него.
Сережа был не таким обаятельным, как его отец. Он брызгал слюной и размахивал руками. Готов был на меня накинуться. Я это чувствовала. Он наговорил мне все, что мог. Про то, что я больная, одинокая старуха. Да, он назвал меня старухой, я даже хмыкнула от этого слова. Сказал, что я сдохну в одиночестве в полном маразме. Что я отказываюсь от ухода и буду подыхать от боли, а он делает мне одолжение. Что я — бездетная эгоистка, старая дура, принципиальная училка, которая никому не нужна.
— Откуда в тебе столько злости? Злобы? Ты же недавно похоронил маму, — сказала я.
— Не лезьте в мою жизнь! — истерично заорал он, даже дал «петуха».
— Пошел вон, — сказала я.
— Что? — опешил Сережа.
— Ты слышал, — ответила я.
Сережа еще звонил несколько раз. Я перестала подходить к телефону.
Несколько дней я не выходила из дома, почти не спала и не могла отделаться от мыслей. То я начинала на Сережу злиться, то пыталась его оправдать — найти объяснение той вспышке ненависти и агрессии. Иногда я опять во всем винила себя.
Лена приехала через три дня.
— Господи, — только ахнула она, когда я открыла ей дверь.
— Думала, что труп найдешь?
Лена тяжело дышала, но, открыв рот, собираясь рассказать, как она нервничала и не могла дозвониться, тут же его закрыла. Видимо, я совсем плохо выглядела.
— Что-то случилось? — спросила она.
— Да. Приезжал сын моей… подруги. Предлагал пожизненный уход и содержание в обмен на квартиру. Я отказалась.
— Почему? Он мошенник? — спросила Лена.
— Нет. Обычный парень. Я знала его отца и мать. Я с ним занималась, когда он был маленький.
— Тогда почему? Он вам не нравился?
— Очень нравился. Я даже думаю, почти уверена, что он бы сделал все, что обещал.
— Тогда почему вы отказались? Так многие делают. У вас же никого нет из родственников. А он бы ремонт вам сделал, окна поменял.
— Лен, ты не поймешь.
— Почему я не пойму?
— Потому что я еще жива. Потому что я с самого начала поняла, что ему нужно. Потому что не хочу быть зависимой. Звонить, просить и знать, что он не будет желать мне здоровья и долгих лет жизни. Он будет ждать, когда я умру. Понимаешь? Этот человек будет ждать МОЕЙ СМЕРТИ. Мне кажется, это страшное чувство.
— Сейчас время другое, — возразила Лена. — Обычный деловой подход.
— Время всегда одинаковое.
И люди не меняются. К сожалению, — сказала я. — Меня эта история подкосила. Не думала, что будет так тяжело. До такой степени. У него были прекрасная мама и отец, который вел себя непорядочно. Лен, ты уезжай, я пойду прилягу. Что-то мне нехорошо.
— Почему вы всегда думаете о людях плохо и ждете самого худшего? — вдруг спросила Лена.
— Потому что я так устроена.
— Вы хоть кому-то верите?
Я должна была сказать: «Да, Лена, я верю тебе», но промолчала.
Лена уехала расстроенная. Но я знала, что она позвонит, потому что я была частью ее жизни. Есть такие люди, которые заботятся, несут повинность, потому что тоже так устроены. Иначе не могут, не умеют. Это качество меня в Лене всегда удивляло. Еще в школе. Если я давала задание — вести, например, дневник на каникулах, то половина класса бросала писать уже через неделю. А Лена доводила до конца. Писала подробно, обстоятельно, всегда в одно и то же время. Писала скучно, неинтересно, не получая удовольствия, не пытаясь выговориться и высказать свои мысли. Писала потому, что так было надо.
У нас была так называемая зона полезного действия — участок в парке, где дети высаживали деревья и кустарники. За этим никто особо не следил. Ставили всем пятерки для галочки, только Лена приходила на участок раз в неделю, вскапывала свои деревца, поливала цветы, отмечала графики роста кустарников и даты цветения. Она до сих пор туда ходит, хотя уже ни забора, ни самого школьного участка давно нет — стал общей частью парка. Но Лена продолжает ходить и рассказывает мне, что зацвел тополь, а ветки на березе обломал ветер.
Так что я для нее как зона полезного действия. Она меня не бросит, пока я не умру. И на кладбище будет ездить регулярно — в день моего рождения и в день смерти. Вытирать тряпочкой памятник, высаживать цветочки, дергать сорняки. До тех пор, пока сама не умрет.
Я никого, кроме мамы, не хоронила и на кладбище не езжу. Хотя Лена несколько раз предлагала меня сопроводить.
— Зачем? — спросила я.
— Ну как зачем? — ахнула она.
— Я их помню. Они все со мной. Для этого мне не нужно никуда ездить. Это все условности и ненужные ритуалы.
Лена больше не настаивала, хотя и не поняла меня.
Для меня люди не уходят, не умирают. Я продолжаю с ними разговаривать, думать о них, как о живых, как будто они уехали в другой город и скоро вернутся. Только подождать надо. Мне так легче. Тем более что многие живые почти как мертвые — есть вроде бы человек, ходит где-то по соседней дорожке, а его вроде как и нет. Для тебя он умер.
Я очень скучаю по маме, папе. Люськи мне очень не хватает, хотя она жива.
Я звоню ей на каждый праздник и пытаюсь поговорить. Она слышит мой голос и кладет трубку. Я дожидаюсь очередного праздника как повода и опять звоню. Она опять бросает трубку или молчит и тяжело дышит в трубку. Да, мы с Люськой, когда-то близкие подруги, живем, но не можем даже поговорить. Я ее не видела много лет и, наверное, больше не увижу. Я ее обидела, чего не могу себе простить. Перед ней я действительно виновата.
Надо сначала рассказать. Это тяжело. Даже не думала, что так тяжело до сих пор.
Так вот, Люська родила сына, когда ей было уже за сорок. А за девять месяцев до этого события к ней вернулся муж.