— А кем ты работаешь? — спросила я из вежливости, хотя мне было совершенно наплевать, кем он работает. Я уже пожалела, что приехала. Не понимала, зачем он вообще мне понадобился и ради чего я обрывала телефон, его разыскивая. Я ведь даже не знала, о чем хотела с ним поговорить.
— Перевожу понемногу, — ответил Федор. — Садись. Что ты хотела спросить?
— Расскажи мне про него.
— Про Михаила Ильича? А что ты хочешь узнать?
— Все. Все, что ты знаешь.
— Уж не больше твоего, наверное.
— Расскажи…
Федор рассказывал. Сначала скупо, неохотно, через силу. А потом… он оказался удивительным рассказчиком. Мне кажется, что ему не переводить нужно было, а самому книги писать. Я сидела не шелохнувшись, замерла, застыла, боясь прервать этот поток слов. Что из его рассказа было правдой, а что он приукрасил, я не знаю и знать, если честно, не хочу, так что историю Михаила Ильича я знаю со слов Федора.
В какой-то момент у меня стало нехорошо на душе — ревность. Да, я ревновала своего покойного преподавателя к Федору. Я-то думала, что я — любимица. Но ничего, ничегошеньки про него не знала. А Федор знал даже больше, чем положено ученику. Хотя какая теперь разница?
У Михаила Ильича поначалу все складывалось очень хорошо, несмотря на пятый пункт. На кафедре его уважали, ценили. Работу он любил, его ученики были звездами курсов.
Все сломалось в один момент, после поездки Михаила Ильича во Францию. Как его выпустили туда в те годы — непонятно, загадка. Но выпустили. И там, буквально за неделю, он изменился. Стал другим человеком. Он заговорил о свободе выбора, нравов и начал критиковать руководство института и страны. Он мечтал только об одном — уехать, вырваться. Говорил, что здесь жизни уже никакой не будет ни у нас, ни у детей, ни у внуков. Что в стране, где люди испуганные в нескольких поколениях, забитые, изуродованные жизнью, со страхом, заложенным в генетической памяти, невозможно жить. В этой стране не могут рождаться счастливые дети, потому что их родители не знали, что такое счастье. Он говорил, что из этой страны надо бежать, потому что здесь ничего никогда не изменится. Страх сильнее.
С Михаилом Ильичом пытались поговорить, образумить. Не хотели выносить сор из избы, раздувать скандал. Но потом на имя ректора поступил донос, даже не анонимный, а подписанный именем и фамилией, с копией, отправленной на кафедру.
Жена Михаила Ильича, а он, к удивлению многих, оказался женат, писала, что после поездки за границу ее муж стал… как бы это сказать, равнодушен в ее лице ко всем женщинам. И совсем неравнодушен к мужчинам. Жена слезно просила восстановить мир в семье и наставить мужа на путь истинный.
Никаких доказательств, конечно, не было. Дело с доносом как-то замяли. Но, как говорится, ложечки нашлись, а осадочек остался. Михаила Ильича начали с тех пор считать представителем нетрадиционной сексуальной ориентации и искали подтверждение во всем, что бы он ни сделал. Погладил мальчика-студента по голове, носит хвостик, любит музыку, не пристает к женщинам, даже на Восьмое марта не позволяет себе положенных по сценарию приобниманий, не изменяет жене.
Я, когда Федор об этом рассказывал, вспомнила, что тоже слышала такие разговоры, но сочла их сплетнями. На самом деле мне было совершенно наплевать, кто кого предпочитает. Видимо, это тоже мне передалось от моих терпимых, свободолюбивых родителей.
На самом деле мне было совершенно наплевать, кто кого предпочитает. Видимо, это тоже мне передалось от моих терпимых, свободолюбивых родителей.
— Все считали, что я с ним живу, — тихо сказал Федор, — что мы с ним… это… состоим в связи.
— Я так не считала, — честно призналась я.
— Да ты вообще была не от мира сего. Тебе единственной было все равно, что о нем говорят.
— А это правда? — шепотом спросила я.
— Что — правда? Что он был голубой? Я не знаю. Я с ним не спал. Но дыма без огня не бывает. Может, у него что-то и было с кем-то. Ты не обращала внимания на то, что ты у него единственная девушка-дипломница? И до тебя, и после — только мальчики.
— Он говорил, что мальчики умнее, что с ними интереснее заниматься. А девочка рано или поздно выйдет замуж, нарожает детей, и все, что в нее было вложено, пойдет прахом. Мой папа, кстати, тоже так считал. А потом, ты знаешь хоть одного великого композитора или исполнителя — женщину? Одни мужчины. Вот тебе лучшее доказательство.
Федор засмеялся.
— И что было потом? — спросила я.
— Да ничего особенного. Михаил Ильич продолжал преподавать — он был слишком хорошим педагогом, чтобы его могли уволить, с женой он расстался, неофициально, жили порознь, или она от него ушла, я не знаю. Вот и вся история. Знаешь, что меня больше всего потрясло?
— Что?
— То, что его жена все-таки тебя нашла и отдала пластинки. Я не верил в это. Я ведь был на похоронах и мог ей сразу все сказать — она прямо у гроба всех спрашивала, кто такая детка? Но я не сказал. Хотел ее, что ли, проверить на вшивость, на порядочность.
— Она сказала, что воля покойника — это святое. Что-то в этом духе.
— Его эта история сильно подкосила, — продолжал Федор. — Нет, даже не обвинения, не шепоток за спиной, а сам факт доноса. Мне казалось, он всю жизнь ждал чего-то подобного, а когда это случилось — не смог оправиться. У него ведь всю семью уничтожили, сослали, расстреляли по таким вот доносам и нелепым обвинениям. Случилось то, чего он боялся больше всего. Мне кажется, он и женился так, для отвода глаз. Ты ведь видела эту тетку? Где она и где Михаил Ильич? Как с разных планет… А потом уехала его мама, а он остался.
— Да, про маму я знаю, — подтвердила я. — А что он тебе оставил? — не удержалась от вопроса.
— Ты ревнуешь, что ли? — засмеялся Федор.
— Немного, — ответила я.
— Вот, — Федор показал в угол комнаты, где рядом с телевизором стоял проигрыватель Михаила Ильича. Тот самый, старый, огромный.
— Забавно, правда? — ухмыльнулся Федор. — Может, он хотел, чтобы мы встретились? И создал, так сказать, повод?
— Не говори ерунды, — отмахнулась я, хотя потом, по дороге домой, подумала, что Федор был не так уж и не прав. Может, Михаил Ильич, романтик в душе, мечтал о том, чтобы два его любимых ученика соединились и ходили в консерваторию, слушали музыку и были просто счастливы? Кто знает?
— Ты ходишь в консерваторию? — вдруг спросила я Федора.