Первое время приезжали и старые мамины пациенты, которых она вела, но к нам было добираться далеко и неудобно.
В какой-то момент телефон замолчал. Мама сидела за столом, собранная, сосредоточенная, и гипнотизировала старый, разбитый аппарат.
Наверное, в маминой смерти и я виновата. Я переселилась к Андрею, и мама в один момент лишилась и больных, и дочери. Возможно, она решила, что больше никому не нужна. До сих пор не могу себе этого простить.
Мама была против моего переезда.
— Вы с ним не подходите друг другу физиологически, и психотипы у вас разные, вы не сможете жить, — говорила она с цинизмом и откровенностью врача.
— Мама, что за бред? — кипятилась я. — Мы прекрасно друг другу подходим. И не только физиологически, — пыталась съязвить я, — у нас одна профессия, одно дело.
— У нас с твоим отцом тоже была одна профессия, это не означало, что мы понимаем друг друга.
— В каком смысле? — опешила я от такой откровенности.
— Папа мог рискнуть здоровьем пациента, я — никогда.
— Но у него же получалось!
— Да, он был везунчиком… — грустно проговорила мама. — Смелым, рисковым и поэтому — гениальным… У вас, учителей, нет своего маленького кладбища. У вас будут только сломанные судьбы. И твой Андрей уже наломал дров будь здоров. Ты же сама говорила, что он оставил женщину с ребенком.
— Ты же не знаешь, какие там были обстоятельства! — пыталась защитить его я.
— И ты не знаешь, а должна была бы узнать. Он и твою судьбу сломает через колено и пойдет дальше. Он не способен отдавать, только брать. Он ведь не предложил тебе выйти за него замуж?
— Это неважно. Формальность.
— Ну, не скажи. Это ответственность. Значит, он не способен нести ответственность за других. Да и за себя тоже, как мне кажется.
— Тебе нужна бумажка?
— Да, я врач, мне нужна бумажка. Официальное заключение. Но ты решай сама.
— Я уже все решила.
— Я знаю.
Тогда я не поняла, о чем говорит мама. Поняла спустя много лет. Она была права. Даже страшно, как она была права.
Любимые ученики Андрея… Один спился, другой сел в тюрьму, третий покончил жизнь самоубийством. Никто не выбился в люди, как говорится. Ужасные истории. А такие были хорошие мальчики…
У его учеников, тех, кого он особенно выделял, судьбы оказались сломаны. Я все искала разгадку — почему? Откладывала эти мысли на потом и опять к ним возвращалась. Меня всегда удивляло, почему Андрей выбирает себе в любимчики таких детей — странных, нервных, неуравновешенных. Почему именно с ними ему интересно, легко и весело. И вдруг поняла — он сам ведь был такой по натуре. Поэтому и с детьми быстро находил общий язык, поэтому и дети его любили: Андрей Сергеевич вел себя не как мужчина, а как рефлексирующий, обидчивый и заносчивый подросток, такой же, как они — его ученики. Наверное, поэтому дети не любили меня, уважали, боялись, но не любили. Я не опускалась до их уровня.
Я не опускалась до их уровня. Всегда помнила, что я — взрослая, а они — дети. И я принимаю решения и знаю, как лучше для них. Я была учителем, который всегда прав, а они — учениками, которые должны молчать и слушать. Андрей был с ними на равных. В плохом смысле слова. Он был им другом. Условным. Потому что дружить по-настоящему — нести ответственность, помогать, поддерживать — он не умел.
Новости, как всегда, приносила Лена.
— Вы помните Вову Алексеева?
— Нет, не очень, — ответила я.
Конечно, я его помнила, еще бы нет. Умный парень с явными математическими способностями. Яркий, талантливый. Но… гадкий внутри. Нагловатый, с большим самомнением. Меня он ни во что не ставил. Считал занудной дурой. Андрей его любил, выделял. Смеялся надо мной. Защищал его — говорил, что мальчик может позволить себе такое поведение. Он — не средний зубрила, «каких ты любишь», — добавлял он. Мы с ним спорили до крика.
— Он должен прилично себя вести. Не унижать других. Не хвастаться своими способностями, — доказывала я Андрею после очередного сорванного его любимчиком урока. Отец Вовы был обладателем роскошной библиотеки, в которой имелись и букинистические издания. Вова никогда не испытывал потребности в чтении, но издеваться любил. Вытаскивал из папиной библиотеки редкую книгу, которую я просто не могла прочитать, и спрашивал, что я думаю о том или ином герое.
— Я не читала, — признавалась я.
— А эту книгу? — ехидно интересовался Вова, доставая из портфеля раритетное издание, которое я даже в руки побоялась бы взять.
— И эту не читала, — отвечала я. Класс начинал лыбиться, понимая, что учителя унижают на законных основаниях.
— Ему нравится надо мной издеваться! Понимаешь? Он испытывает удовольствие! — доказывала я Андрею.
— Зато представляешь, сколько хороших книг мальчик прочитал за это время? — смеялся он. — Если бы не твоя необразованность, он бы к библиотеке на пушечный выстрел не подошел. А так у него есть стимул уткнуться в книжку — надо же тебя на следующем уроке подколоть.
— Ты считаешь, что это смешно?
— Во всяком случае, забавно. Кстати, а почему ты не читала столько прекрасных книг?
— Потому что я не могу их достать! — почти орала я.
— А ты попроси у него — почитать, на время.
— Ты тоже издеваешься?
— Нет, совершенно серьезно.
Потом я подумала, что это может быть хорошим педагогическим приемом. И на следующем уроке попросила:
— Вова, а принеси мне, пожалуйста, я почитаю, и мы все обсудим.
— Мне папа не разрешает книги из дома выносить, — сказал Вова.
Он сказал это без сожаления, а тоном победителя — это означало, что он сможет дальше надо мной издеваться. К тому же я знала, что Андрею он книги приносил, а тому и в голову не приходило дать книгу мне хотя бы на ночь. Мне кажется, если бы я попросила, то он бы дал, но сам — никогда.
Я не знаю, во что бы вылилось наше с Вовой противостояние, но он скоро из школы ушел — родители уехали работать в другой город.