Андрей поставил на стол чашки — фарфоровые, тонюсенькие, невероятно красивые.
— Не хочу, — сказала я.
Мне хотелось спросить, все ли директора школ живут в таких квартирах, но я не решалась. Андрей как будто прочитал мои мысли.
— Это ей от мужа досталось.
— Мужа? Она замужем? — меня начало подташнивать.
— Да. Муж живет с другой женщиной.
— Как это? — совершенно искренне не поняла я.
— Так.
— А почему они не развелись?
Андрей пожал плечами, как будто я спросила какую-то глупость.
— А ты не ревнуешь? — опять спросила я, вытаращив глаза.
— Нет, я вообще неревнивый.
Он опять сбегал на кухню. Сделал себе бутерброд с красной рыбой. Передо мной поставил конфетницу. Я смотрела, как он жует, и думала, что красную рыбу в последний раз ела, когда еще папа был жив. Тоже пациент «отблагодарил».
А Андрей спокойно жевал, так, будто рыба — это обычная колбаса.
— Хочешь? — спросил он с набитым ртом, поймав мой взгляд.
— Нет. — Я сглотнула слюну. — Кто играет на пианино?
— Никто, — ответил Андрей. — Ну чего ты такая напряженная? Может, вина?
— Нет.
Он пошел мыть посуду. Я не удержалась, хотя приказывала себе сидеть и не двигаться. Меня съедало любопытство — где они спят, какие стоят фотографии?
Спальня оказалась большой, бордовой и душной. На фотографиях была только Аделаида с плотоядным взглядом и красными губами. На туалетном столике стояла батарея кремов, духов и косметики. Я полоснула взглядом по кремам и внутренне позлорадствовала — от морщин.
Еще одна комната была очень странной. На шкафу сидели куклы — большие, красивые, в нарядных платьях. На стуле валялись вещи Андрея. На столе — явно ученическом — лежали его бумаги и книги. Но шкаф был с большим зеркалом и стеклянными полочками, явно покупался для девочки.
— Это твоя комната? — спросила я, успев подумать, что вопрос звучит очень странно. Как будто я пришла в гости к мальчику и боюсь, что его мама вернется раньше, чем обещала.
— Ну да.
— А почему здесь куклы?
— Здесь дочка Аделаиды жила.
Андрей выдавал информацию очень спокойно, обыденно, даже равнодушно. У меня же глаза ползли на лоб, и я даже усилием воли не могла их вернуть на место.
— Жила? — Я была удивлена.
— Да. Она с отцом осталась. Они так с Адкой решили, — ответил он.
— С кем? — очумело спросила я.
— Аделаидой.
— Ты ее зовешь Адой?
— Ну, это лучше, чем Ида.
— Дети ее зовут Анаконда, — сказала я.
— Дети ее зовут Анаконда, — сказала я.
— Знаю, — засмеялся Андрей, — она ужасно злится из-за этой клички.
— Мне кажется, ей подходит, — буркнула я.
— Шурик, ты же добрая, чего ты бурчишь?
Андрей взял меня за руку и начал подтаскивать к диванчику, явно оставшемуся от дочки, про которую никто в школе никогда не слышал.
— Нет, я не могу, — закричала я.
На мое счастье, зазвонил домашний телефон.
Андрей взял трубку.
— Да, нормально, нет, бутер себе сделал, да, пока, — говорил он несколько раздраженно, — ладно, помою… Пока.
В тот момент я почему-то встала на сторону Аделаиды. Он привел домой другую женщину и еще позволяет себе так разговаривать. Я бы начала сюсюкать, оправдываться, либезить…
Потом подумала, что я вообще-то не лучше Андрея. Зачем вообще сюда пришла?
— А ты сюда еще кого-нибудь приводил? Ты уже изменял Аделаиде? Вы с ней давно живете?
— Шурик, ты о чем-то не о том сейчас говоришь… — поморщился он. — Какая разница?
— Ответь мне, пожалуйста.
Он задумался. Я молчала. Видимо, он рассчитывал, что я забыла, о чем спрашивала.
— Да, у меня была женщина. Одна, — ответил он, из чего я заключила, что ее он тоже приводил к Аделаиде.
— Анаконда об этом знала? Догадывалась?
— Мне кажется, нет. Думаю, что нет.
Я покрепче сжала сумку, которую так и не выпустила из рук, и пошла к двери. Андрей не стал меня провожать, и всю дорогу до дома я хлюпала, вытирая слезы.
В понедельник в школе он вел себя как обычно. И Аделаида была такая же, как всегда. Только я стала другая — смотрела на нее и непроизвольно сжимала ладонями голову, которая трещала, раскалываясь от мыслей, которые скакали, мешали, налезали друг на друга. Я ведь видела, в каких тапочках она ходит дома, какого цвета у нее халат. Я, наконец, знала, что у нее есть дочь, о которой она ни разу не заикнулась, словно ее и не было. Я прятала глаза и не могла заставить себя посмотреть на директрису даже тогда, когда она ко мне обращалась. А еще я подумала, что дети — очень мудрые и остроумные создания. Аделаида была Анакондой. Ей подходило ее холодное, шуршащее, смертельное прозвище.
А когда она уволила Галину Викторовну, математичку, которая вечно жаловалась на бросившего ее мужа и детей, я про себя стала называть директрису Адой.
Аделаида уволила ее в один день. Сын Галины Викторовны попался в компании малолетних хулиганов — они разбили стекла в пивном ларьке. Двое из этой компании стояли на учете в детской комнате милиции. Они же и свалили все на сына математички. Мол, он все придумал и организовал — чтобы пивка попить. Милиционеры пришли к Галине Викторовне, когда она жарила котлеты. Забрали сына, а Галина Викторовна, все еще не понимая, что произошло, переживала, что котлеты подгорят. Она всю неделю бегала по участковым. А тут, как назло, контрольные из РОНО, проверки. Мы ее прикрывали как могли, даже я, хотя у нас с ней были напряженные отношения. На Аделаиду тогда что-то нашло — у нее бывали такие периоды, когда она становилась почти невменяемой.