Я помню только один момент. Я приехала к Люське по случаю дня рождения Стасика, который был уже подростком. Она сама меня пригласила.
Люська встретила меня в старом драном халате с той же улыбкой на лице, которую я запомнила. Она все время улыбалась. И глаза остались такими же — безумными.
Я не ожидала, что она позвонит и пригласит в гости, и, если честно, была рада. Купила Стасику конструктор, Люське — цветы.
— Стасик, тетя Саша приехала, поздоровайся, — сказала Люська сыну.
Мне не нужно было быть врачом, чтобы понять, что у мальчика не все в порядке с психикой. И у Люськи — тоже. Она ставила на стол тарелки, накладывала какую-то еду, что-то рассказывала про Стасика.
Эту эмоцию я чувствую сразу. Всегда чувствовала. Когда от меня что-то нужно.
— Что тебе нужно, Люсь? — спросила я напрямую.
— Рецепт. У тебя же родители были врачами. Наверняка у тебя связи какие-то их остались. Нужен рецепт на лекарство. Для Стасика. А в поликлинике не выписывают. Сейчас… Стасик скушает вкусную таблеточку, — запричитала она над сыном.
— Почему не выписывают? — спросила я.
— Говорят, что больше нельзя. А он просит. Ты поможешь?
Я взяла инструкцию к «вкусным таблеточкам». У Стасика была шизофрения.
— Я не смогу достать рецепт. За это можно в тюрьму сесть, — сказала я Люське, — если ваш врач считает, что дозировка достаточная, значит, так и есть.
— Ты не меняешься, — моментально преобразилась Люська. Я даже испугалась, — достань лекарство. Ты же можешь. Достань.
Она стала наступать на меня с ножом, которым резала холодец. Стасик улыбался так же, как мать.
Я выскочила из ее квартиры.
Люська звонила и умоляла помочь достать лекарства. Она даже звонила перепуганной насмерть Кариночке — уж не знаю, где нашла телефон, — а та перезвонила мне и долго плакала и что-то говорила в трубку. Я не слушала, если честно.
Люська обрывала телефон. А когда я перестала брать трубку, подкарауливала меня у школы, у дома.
— Хочешь, я на колени встану? — кричала она.
Я видела безумную женщину, совершенно сумасшедшую, которая не хотела понимать, отказывалась понимать, что я не могу достать рецепт, даже если очень захочу ей помочь.
Но я считала, что не имею права вмешиваться. И дело было не в Люське, не в Стасике и даже не в морально-этических принципах. Я не верила, что Люська на этом остановится. Знала, чувствовала, что начнется шантаж — она будет просить, клянчить еще один рецепт и еще один. «Врачи знают, что делают, — говорила я себе. — Если они не повышают дозировку, значит, нельзя. Значит, можно навредить».
Тогда я вспомнила об одном скандале между моими родителями, ужасном, потому что он был почти единственным, который я слышала. Папа выписал болеутоляющее, сильное, одному своему пациенту. Из криков родителей я догадалась, что папа совершил должностное преступление — мама была в этом убеждена. А папа говорил, что больной уже не будет здоровым, и он, как врач, хочет облегчить ему последние месяцы жизни, и плевать он хотел на то, сколько таблеток полагается больному по закону и по дозировке.
Мама тогда папу так и не поняла. А папа не понял маму, которая считала, что он не облегчает больному жизнь, а калечит. Делает из него наркомана. Они не разговаривали несколько дней, а я все эти дни думала, кто прав — принципиальная мама или папа, который всегда оставался вне рамок, вне правил, если у него было свое мнение. И так и не решила, на чьей я стороне.
В случае с Люськой и Стасиком я повела себя так, как поступила бы мама. И считала, что права на сто пятьдесят процентов.
Люська подкараулила меня у подъезда, хотя я специально задерживалась в школе и приходила позже.
— Нет, я не могу, — сказала я, как только ее увидела.
— Чаю мне нальешь? — спросила подруга.
Она была спокойная и уравновешенная, почти как раньше.
Мы поднялись в квартиру. Люська сходила в туалет, дождалась, когда я ей налью чай, и только после этого вытащила из сумки и грохнула на стол пачку денег, перетянутых резинкой.
— Что это? — одними губами спросила я.
— Деньги, — ответила Люська.
— И что? — не поняла я.
— Мне нужны таблетки. Сама решай, сколько из этой пачки ты возьмешь себе, а сколько отдашь.
— Ты сошла с ума.
— Помоги. Я продала дачный участок. Это все, что у меня есть.
— Нет. Забери.
Люська засунула в сумку деньги и молча ушла. Больше она мне не звонила. Я знала, что это конец. Всему. Нашей дружбе, нашим совместным заплывам в бассейне, нашим отношениям.
Позже, много позже, я узнала, на что Люська потратила эти деньги. Ездила к знахарке и платила за банки с мутными вонючими снадобьями. Отдала крупную сумму какому-то проходимцу, который пообещал привезти лекарства и пропал в тот же день. Люська прошла экстрасенсов, целителей и гадалок. Верила, что на Стасика навели порчу и сглазили. Даже знала кто — новая жена ее бывшего мужа, которая, кстати, боялась Люську как огня. Эта совсем молоденькая, лет двадцати, девушка только родила бывшему Люськиному мужу совершенно здоровую, крепенькую и щекастую девочку и никак не могла понять, что нужно безумной женщине, которая ей звонит и угрожает. Девушка плакала, прижимала к груди дочку и просила своего мужа «что-нибудь сделать».
Да, Люськин муж Славик был нормальным человеком на самом деле. Не подлым, не сволочным — так характеризовала мужчин моя мама: сволочной или несволочной. В какой-то момент он решил, что был не прав, отказавшись от Стасика. Мучился угрызениями совести. Предлагал Люське деньги, помощь, от которых та гордо и сдуру отказалась. Совесть замолчала после того, как новая жена родила ему дочь. Славик по-мужски логически решил — раз там больной мальчик, а тут здоровая девочка, то мальчик точно не его, не от него, и сразу начал спать спокойно и перестал предлагать Люське помощь. И со Стасиком видеться уже не хотел, хотя иногда, особенно после ста пятидесяти водочки по пятницам, бродили у него в голове такие мысли. Люську, можно сказать, бросили дважды. Про анализ ДНК тогда не то что Люська или Славик, не все врачи слышали, а вещественные доказательства — фотографии и группа крови — свидетельствовали не в Люськину пользу: Стасик был как две капли воды похож на мать, и не только глаза, подбородок, но и группа крови была ее, а не отцовская.
Так что Славик с чистой совестью и всей душой переключился на молодую жену и свою крепенькую упитанную девочку, которая, о чудо, спала по ночам, послушно ела кашу и очень рано для младенца сказала «мама», а потом и «папа».