Маркуша пытался ее скрутить, успокоить. Она дралась, кусалась, плевалась и могла только проклинать.
Маркуша с ней развелся и очень быстро женился снова — не на той медсестре, на другой, о которой никто ничего не помнит, потому что она проработала очень недолго, месяц или два, а потом забеременела, села дома, родила и плевать хотела на форшмаки для мужа. Маркуша обнаружил себя классическим еврейским папашей и бежал до работы на молочную кухню, а после работы домой, опять бегом, вприпрыжку — молодой, поджарый и совершенно счастливый. Но это уже не важно.
На Лилечку развод подействовал благоприятно. Она в очередной раз, уже сама, по доброй воле, приехала в больницу и «зашилась». Вернулась на работу похудевшая, строгая, сосредоточенная. Перестала носить пирожки, начала потихоньку дерзить. Именно в это время она стала работать так, что все только присвистывали от восхищения. Она жила чужими болезнями, чужими бедами, выхаживала, заставляла вставать, кормила с ложечки. Стала незаменимой. Больные ее обожали и чуть ли не молились. Лилечка ходила в церковь, ставила свечки, но уже ничего не просила — молилась за здравие, перечисляя имена пациентов. Она, спасая людей, спасала себя — именно так все и решили. По слухам, у нее и мужчина появился — из бывших пациентов. Вроде бы влюбился в нее как мальчишка.
Так что все получилось, слава богу, и у Маркуши, и у Лилечки. Все к лучшему.
А потом случилась история с папой. Он всегда любил Лилечку, всегда ее отмечал — рука легкая, голова светлая, умеет думать, чувствовать, где болит, как болит, когда подойти, когда лучше не трогать. Папа говорил, что многие врачи Лилечке в подметки не годятся. А еще говорил, что Лилечку надо поддержать, помочь, и настоял, чтобы за ним ухаживала именно она.
Лилечка в тот день, когда папа умер, сорвалась. Потом говорили, что вроде бы из-за того влюбленного мужчины, из пациентов. Вроде бы он ее бросил — может, увидел в ней чревоточинку, может, еще что…
Им стало плохо одновременно — папе и Лилечке. Папа умирал, а Лилечка пила в сестринской. Папу не откачали, Лилечку, к счастью, спасли. Хотя, к чьему счастью? Уж точно не к ее и не к папиному.
Если бы оперировал не Женечка, если бы его выхаживала не Лилечка, а другая медсестра. Если бы…
Мама во всем винила этих двоих.
— Если они появятся на похоронах, я их голыми руками растерзаю, — сказала она.
Женя был слишком труслив, чтобы ответить за ошибку. По официальной версии, он слег с гриппом и никак не мог стоять у гроба любимого учителя. А Лилечка…
Она сгорела. Пьяная, на собственной кухне. Не от сигареты — она не курила. Видимо, хотела протрезветь — пошла варить кофе. Во всяком случае, рядом с ее обугленным телом валялась турка. Так что ее тоже на похоронах не было.
Медсестры шептались, что Лилечка покончила жизнь самоубийством, но мама в это никогда не верила.
Этот вопрос: «Кто виноват?» — мучает меня до сих пор. Я считаю, что Маркуша. Кстати, у него все в жизни сложилось хорошо. Он занял папино место, родил еще одного ребенка, стал не менее, а то и более знаменитым, чем папа. И жил спокойно. Продолжал нравиться женщинам. У него появилась мудрая улыбка с прищуром. И «соль с перцем» в волосах ему удивительно шла. И дети были умненькие, и жена красавица.
Но это не важно.
Я хотела быть врачом, а пошла в педагогический.
Я хотела быть врачом, а пошла в педагогический. Сама не знаю почему. Никогда не любила учить, воспитывать. Да и читать особо, так, чтобы запоем, не любила. Русский язык… писала я грамотно, но языка не чувствовала, красоты слова не видела. А вот стала учителем. И все говорили, что хорошим, даже выдающимся. Первое время я очень переживала по этому поводу — что не люблю свою профессию всем сердцем, так, как папа любил медицину. Не мое это призвание. Но ведь не много на свете людей на самом деле, кому повезло заниматься любимым делом. Много тех, кто работает, потому что так сложилась жизнь, была выбрана профессия и уже ничего не изменишь. И между прочим, хорошо работают, не хуже других.
На самом деле у меня не было ни одного качества для работы учителем. Не было самого главного — я не любила детей. Относилась к ним как к больным: когда надо — была жесткой, беспощадной, когда надо — стремилась одобрить, поддержать. Такой была мама со своими пациентами. Все говорили, что я разбираюсь в детской психологии и умею «найти подход». Ничего подобного. Мне кажется, что детям нужно ставить правильный диагноз и лечить. Одному нужны терапевтические меры, другому — операция.
Я знаю, что меня дети не любили. Боялись, уважали, признавали за мной главенство. Но не любили, не висели на мне гроздьями. Да я бы такого и не позволила — всегда держала дистанцию.
Вот и Лена до сих пор меня побаивается. Вздрагивает и вытягивается в струночку, когда я ее окликаю. Все крыльями хлопает, ждет похвалы.
Мне исполнялось шестьдесят. Лена тогда бегала с горящими глазами — хотела устроить юбилей, собрать бывших учеников, чтобы стол, тосты, поздравления, цветы.
— Зачем? — спросила я.
— Как зачем? — заклокотала Лена. — Это же такой повод, чтобы всем собраться.
— Мне это неинтересно, — сказала я, — и не нужно.
Лена тогда заплакала. Уронила голову на локти и заплакала.
— Я стараюсь для вас, а вам все равно, — хлюпала она.
— Ладно, собирай, — согласилась я, чтобы прекратить этот поток соплей и слез, — только я палец о палец не ударю.
Лене удалось невозможное. Она приготовила все дома, привезла ко мне бесчисленные склянки, пластмассовые контейнеры с едой. Сходила в салон и была при прическе.
— Александра Ивановна, все будут! Все придут! — щебетала она. — И Ирка Петрова, и Пашка Куницын. Помните? Ваш любимчик, между прочим.
— Ты ради Пашки все устроила? — спросила я.
— В каком смысле? — Лена застыла с тарелкой и ложкой.
— В прямом. Ты же в него была влюблена.
— Откуда вы знаете?
Я засмеялась.
— От верблюда. Лен, посмотри на себя. Тебе уже давно не четырнадцать. У Пашки сейчас наверняка трое детей, лысина, живот и импотенция.
— Двое, — прохрипела Лена.
— Что — двое? — не поняла я.
— Детей — двое. Он с женой давно не живет.