И позвонила, даже не особо понимая, что делает.
— А где дочка? — удивился мужчина, когда увидел, что Настя сходит с поезда одна.
— Оставила с мамой, — ответила Настя.
— Зачем?
— А куда ее?
— Да куда угодно. Тоже мне, проблема!
Настя все с тем же чемоданом, с которым уезжала от Глеба, приехала к новому знакомому, и через месяц они поженились. А еще через месяц Настя привезла дочь, которую ее новый муж принял как родную. Настя, выходя замуж, еще не успела его полюбить, так что сначала его полюбила Настина дочь, а потом и она — через дочь, через благодарность. И думать забыла о Глебе. Особенно когда родила еще одну девочку. Даже не вспоминала. Как будто его и не было. А всегда был он, мужчина с вокзала, и ее две дочки, похожие друг на друга и на папу как две капли воды. Настя не переставала этому удивляться.
А Глеб… Мне хочется думать, что он пожалел о том, что не удержал Настю.
После этой истории он пропал и из моей жизни. И мне, честно признаюсь, было все равно. Я тоже о нем не вспоминала. Ни разу.
Так что о том, как он жил дальше, я не знаю. И про Веру Анатольевну ничего не знаю, хотя она мне всегда нравилась. Они ушли из моей жизни так же незаметно, неожиданно, как и появились.
Если бы я верила в бога, то сказала бы: «Господь бы с ними», — что было бы самым разумным и естественным финалом.
Нелли Альбертовна говорила: женщина не должна жить одна, это противоестественно. И брак — даже не самый счастливый — лучше одиночества.
— Вот выйдешь замуж, сразу все изменится, наладится, — уговаривала она меня.
Я вышла, ничего не изменилось, не наладилось. Больше я замужем не была. Нелли Альбертовне я так и не призналась, что давно смирилась — быть одной. Я уже давно не скучаю, не грущу. Мне даже комфортно жить одной. Не отчитываться ни перед кем, не спрашивать разрешения, не подстраиваться. Наверное, я эгоистка. Не знаю. Мне правда никто не нужен. К одиночеству привыкаешь очень быстро, быстрее, чем хотелось бы.
И я не сумасшедшая старая дева, сдвинутая на кошках или цветочках. У меня никогда не было домашних животных. И мне совсем не нужно, чтобы дома кто-то ждал.
Вот Лена совсем сдвинулась на своем кастрированном ожиревшем коте, аж противно.
— Маричка меня лечит, — рассказывала она чуть ли не с придыханием, — ложится на грудь, и сердце не болит. Или устроится в ногах и греет, греет. Ноги перестает крутить.
Кота звали традиционным кошачьим именем Маркиз. Лена бегала в кулинарию и покупала ему печеночный паштет, который Маричка очень любил.
— Ничего другого не ест, — улыбалась она от счастья. — Такой стал привереда.
— Не корми его пару дней, он и колбасу у тебя жрать начнет, — советовала я.
— Да вы что? — округляла глаза Лена. — Какая колбаса? У него же желудок!
— Сама ешь — и ничего, — говорила я, кивая на бутерброд, который Лена жевала.
— Вот вы мне, Александра Ивановна, не верите, а я считаю, что кошки — самые умные существа на планете.
— Вот вы мне, Александра Ивановна, не верите, а я считаю, что кошки — самые умные существа на планете. Они даже землетрясение предсказывают.
— Ты проверяла?
— Ну перестаньте! Маричка всегда чувствует, когда я должна прийти, — около двери сидит.
— Конечно, если бы мне кто-нибудь паштет приносил, я бы тоже под дверью сидела. Лен, ты совсем со своим Маричком с ума сошла. Лучше бы платье почистила — вон, все в шерсти.
— Маричка линяет, — обижалась Лена.
— Он у тебя всегда линяет.
— Вот если бы вы завели себе кошку или собаку, то поняли бы, какое это счастье.
— Лен, счастье — это быть здоровой. Счастье — это дети. А кошки с собаками, а также попугайчики с рыбками — это обязанность. Когда заняться больше нечем.
— Между прочим, — завелась Лена, — если у вас будет собака, то она залает, если с вами что-то случится. И соседей позовет.
— Лен, я не боюсь умереть в одиночестве. Это твои фобии.
— Все, мне пора, завтра позвоню вам, — окончательно обиделась Лена и ушла.
На самом деле мы эти разговоры вели регулярно, но Лена не переставала дуться. Хотя мне было все равно. Есть у нее Маричка — и ладно.
Лена совсем другая. Ей нужен кто-то рядом, но не сложилось. А мне нет. Я по-другому устроена. И людей я не люблю, не верю им. А после замужества вообще перестала кому-либо доверять. Или это случилось раньше? Из-за Андрея?
Тоже странно. Мужа, с которым прожила бок о бок, и законную свекровь не вспоминаю. А Андрея и Надежду Михайловну — часто. Как будто они были моими родственниками, пусть и недолго.
Мне хотелось, чтобы Андрей умер рано, как многие мужчины, быстро и безболезненно. Во сне, например. Чтобы я уже похоронила его в собственных мыслях и перестала о нем думать или сохранила только хорошие воспоминания, а о плохом забыла.
Я ничего о нем не знаю. И знать не хочу. Если он жив и живет один, то мне его жаль, потому что это хуже, чем умереть. Когда глаза уже не видят, все тело ноет, когда боль не утихает и мучает бессонница, с которой не совладать. Когда не можешь читать, ходить. Ничего уже не можешь.
Жить вот так, одному, покупать хлеб, кефир, поддерживать существование, общаться с тем, с кем не хочешь, и не иметь возможности поговорить с тем, с кем очень надо, потому что уже все умерли, а ты живешь… Живешь никому не нужный, никому не интересный, даже самому себе, и можешь думать только о своих болячках, которые не отпускают, потому что на все остальные мысли нет ни сил, ни желания. И самое большое наказание — голова остается светлой, мозги работают. Уже и тела никакого нет, и духа нет, а голова соображает. Говорят, что люди, которые занимаются умственной деятельностью, сохраняют в старости ясность рассудка. Мне не нужен мой ясный рассудок. Уж лучше, когда сначала умирает мозг. Хотя кому лучше?
А если Андрей уже умер, то, я надеюсь, он был не один и хотя бы в конце жизни нашел покой и счастье, хотя совсем этого не заслужил. Пусть так будет.
Я совсем ослепла. Шла по коридору вечером и наткнулась на угол стола. Стол стоит на том самом месте всю мою жизнь — как мама его поставила к стене, так и стоит.