Для Сережи это будет плохо. Так врач говорит. Не сейчас. Возможно, позже…
Я ведь их всех пережила. И Надежду Михайловну, и Котечку, и Аделаиду Степановну, и Нелли Альбертовну, и Якова Матвеевича. Их давно уже нет. А я есть. Это тяжело. Очень. Вы даже не представляете, насколько это тяжело. Очень долго я говорила о них в настоящем времени и до сих пор иногда так говорю. Не могу поверить…
И вот что удивительно. Умерли те, с кем я хотела бы поговорить. Уже сейчас, когда все прошло, утихло — и обиды, и боль. Просто посидеть рядом и поговорить. А остались те, с кем мне неинтересно. Лена, например. Приезжала сегодня. Хлеба привезла. Зачем она возит мне хлеб? Я его давно не ем. А она возит и возит. Сыплю его на карниз птицам, чтобы она не обиделась.
Привезла ложку для обуви, на длинной ручке. Радостная, довольная. Чтобы я не наклонялась. Она не понимает, что мне не нужно облегчать жизнь. Что меня надо заставлять. Мне нужно наклоняться и обуваться самой. Тогда я чувствую боль, чувствую, что еще жива. Если я разленюсь, лягу и начну себя жалеть, то умру сразу же. В ту же минуту. Лена договорилась с социальной службой, с какой-то женщиной, которая будет приходить и убирать у меня раз в неделю. Я отказалась, сказала, что на порог не пущу. Эти три часа, когда я ползаю по квартире с тряпкой, мне нужны. Она этого не понимает. Я доказываю себе, что могу о себе позаботиться, могу себя обслужить. Лена опять обиделась.
— Как ваши воспоминания? — спросила она.
— Никак, — ответила я, — не получается.
Лена надула губы.
— Совсем никак? Начните сначала. Где родились, кем были родители, как вы стали учителем. Потихоньку разговоритесь.
— Кому это интересно?
— Мне! — закричала Лена и осеклась. — И многим другим, — тут же добавила она.
— Лен… у меня была совсем скучная жизнь.
— Я хочу сохранить ваши воспоминания как память, — она уже почти плакала.
И тут, только сейчас, я догадалась, зачем она все это затеяла. У нее появилось дело, стимул, задача. Она всегда была такой. Как только ей давали задание, она жила. А если оставляли ее в покое, впадала в анабиоз. Ей нужно было говорить, что делать дальше. Иначе у нее сначала начиналась паника, а потом ступор. Даже когда она училась, я четко ставила ей задачу: «Помоешь доску, польешь цветы». А если я говорила: «Надо отнести учебники, журнал в учительскую и сходить в библиотеку», — Лена спрашивала: «А что мне сделать сначала?»
Лена была понятна, как пять копеек. Наверное, за это я ее и терпела — за туповатую искренность, за неумение врать, за верность и преданность. И житейскую бытовую наивность, граничащую с идиотизмом.
Я думала, что знаю Лену как облупленную. Оказалось, что нет. Даже она меня удивила. Нет, мама была права — можно прожить с человеком бок о бок много лет и ничего, ничегошеньки о нем не знать. Ни один человек не знает другого до конца, до исподнего.
Смешно. Лена меня моет. Это унизительно, но делать нечего — я не вижу, могу упасть. Она оказалась совершенно небрезглива. И очень спокойно к этому «мероприятию» относится, а меня каждый раз кидает в холодный пот. Такое это унижение, такой стыд. Так вот я про исподнее — эта девочка меня моет, а я сижу, сжавшись, скрючившись.
Такое это унижение, такой стыд. Так вот я про исподнее — эта девочка меня моет, а я сижу, сжавшись, скрючившись. И даже после этого я не могла ей доверять полностью. Ждала, что не зря. Лена меня тут сразила наповал. Причем буквально пару недель назад.
Приехала всклокоченная, торжественная, с огромной коробкой конфет.
— Что у нас случилось? — удивилась я. — Ты адрес перепутала? Знаешь ведь, что я конфеты не ем.
— Ничего не случилось, — поспешно ответила Лена. — Просто хотела вам вкусненькое принести.
— Принесла бы тогда коньяка или сигарет. Зачем мне конфеты?
Лена стояла, держа коробку в руках, и не знала, что делать дальше — то ли положить ее на стол, то ли в пакет.
— Открывай свою коробку и кофейку свари мне, пожалуйста, — сказала я.
Она обрадовалась, получив ЦУ, и начала варить кофе.
— Ты мне что-то хочешь сказать? — спросила я, глядя, как она кладет в турку уже третью ложку сахара, прекрасно зная, что я кофе пью без сахара.
— Нет, ничего. — Лена резко повернулась и смахнула с плиты турку. Ойкнула, кинулась за тряпкой.
— Сядь и скажи спокойно, в чем дело.
Лена тяжело приземлилась на стул.
— Лен, я начинаю терять терпение. Не доводи меня.
— Я хотела спросить, точнее, узнать… У вас ведь нет родственников. Ведь нет? А вам врачи сказали, что… это… недолго осталось… И я хотела спросить, кому квартира ваша останется…
— Это все, что ты хотела узнать? — резко спросила я.
— Да, — ответила Лена и начала разглядывать тапочки.
— А теперь ты ответь мне на вопрос: ты ходила ко мне все эти годы, рассчитывая, что я тебе квартиру завещаю? И если я скажу, что тебе квартира не светит, ты перестанешь изображать из себя мать Терезу?
— Я? — Лена чуть со стула не упала. — Нет, конечно! Я же… Нет, мне ничего не нужно!
Она говорила искренне.
— Тогда кому нужна моя квартира?
Я всегда думала, что Лена живет одна. Точнее, я о ее жизни даже не задумывалась — мне было наплевать. Знала, что мужа у нее нет и никогда не было. Детей тоже. Оказалось, что у Лены есть старшая сестра, муж старшей сестры, двое племянников и мама, которая еще жива. И все они живут в двухкомнатной квартирке. И сестра намекнула Лене, что было бы «справедливо», если я за все ее старания и заботы отблагодарю завещанием. И тогда они разменяются, разъедутся и наконец заживут нормально.
Лена, видимо, тянула до последнего с этим разговором. Сама бы она не додумалась и не заикнулась. Сестра давила так, что Лена не выдержала. И конфеты были тоже идеей сестры. И слова — «справедливо», «нормально» были не из Лениного лексикона.
Лена сидела у меня на кухне, ела конфеты и горько плакала.
— Передай своей сестре, что у меня объявилась троюродная племянница по отцовской линии. Ей квартира и достанется, — сказала я.
— Это правда? У вас племянница есть? А где она была? Почему пропала? — Лена возбудилась так, как будто пропустила несколько серий в любимом сериале и теперь не может соединить сюжетные линии.